– Это моя дочь, моя Дженни-медвежонок, – кричал папа всем, кто слушал его, гордо держа перед собой девочку, чтобы все, кто желает, могли видеть ее. И пассажиры, которые до этого момента были погружены в собственные мысли, улыбались Дженни, разделяя удовольствие, написанное на ее сияющем лице.

Потом они шли в парк, а иногда на пристань, где ели горячих креветок или крабов с чесночной подливкой. Отец пил пиво, которое покупал у бутлегера, почти открыто продававшего свой товар возле столиков – конечно же, исключительно для того, чтобы посетители могли перебить запах чеснока. Иногда они ходили в зоопарк, и папа покупал Дженни пакетик арахиса, которым она кормила слона или обезьянок. Когда они вечером возвращались домой, она иногда от усталости засыпала на руках у отца. Назавтра был понедельник, и она не могла дождаться, когда снова наступит воскресенье. Ничто, однако, не пролетает так быстро, как детские воскресенья.

Потом она пошла в школу, где очень испугалась сестер, выглядевших строгими и неумолимыми в своих черных одеяниях. Сестры преподавали катехизис. Ко времени конфирмации страх постепенно исчез, и сестры воспринимались как учителя, ведущие к христианской жизни и счастью. Воскресенья детства все глубже и глубже скрывались в уголках памяти, пока почти совсем не исчезали там.

Шестнадцатилетняя Дженни лежала на кровати и прислушивалась к звукам воскресного утра. Какое-то время было тихо, потом она услышала пронзительный голос матери:

– Мистер Дентон, я тебе последний раз говорю, что пора вставать и идти к мессе.

Голос отца звучал хрипло, разобрать слова было невозможно. Она представила себе отца, небритого и опухшего от субботнего пива, в длинном шерстяном нижнем белье, лежащего на широкой мягкой кровати и уткнувшего лицо в большую подушку. Снова раздался голос матери:

– Но я ведь обещала отцу Хадли, что в это воскресенье ты обязательно придешь. Если уж ты не заботишься о собственной душе, то хотя бы позаботился о наших с дочерью.

Ответа не последовало. Потом раздался стук двери – это мать ушла в кухню. Дженни опустила босые ноги на пол и стала нашаривать тапочки. Найдя их, она встала и направилась в ванную. Длинная белая хлопчатобумажная ночная рубашка оборачивалась вокруг щиколоток. По пути в ванную она зашла на кухню.

– Дженни, дорогая, ты можешь надеть к мессе новый голубой берет, который я тебе сшила, – сказала мать, повернувшись от плиты.

– Хорошо, мама, – ответила Дженни.

Она тщательно почистила зубы, памятуя о том, чему их учила сестра Филомена на занятиях по гигиене: сначала круговые движения щеткой, потом вверх и вниз – только так можно удалить остатки пищи, которые могут вызывать неприятный запах во рту. Дженни внимательно рассмотрела зубы в зеркале. У нее были хорошие зубы – белые и ровные.

Она любила чистоту, не то что большинство девочек из Школы Милосердия, которые тоже были из бедных семей и мылись только один раз в неделю, по субботам. Дженни принимала ванну каждый вечер, хотя для этого приходилось нагревать воду на кухне старого дома, в котором они жили.

Ясными серым глазами она взглянула в зеркало и попыталась представить себя в белой шапочке и в форме медсестры. Пора уже готовиться к этому. В следующем месяце она закончит школу, но не каждая выпускница сможет получить направление в колледж Святой Марии, где учатся на медицинских сестер.

Сестры в школе любили ее, и во время обучения она всегда получала высокие оценки. А кроме того, отец Хадли написал матери Эрнест, что Дженни уделяет много времени церкви, не то что большинство современных молодых девушек, которые проводят больше времени перед зеркалом, накладывая макияж, чем в церкви на коленях перед Распятием. Он выразил надежду, что мать-настоятельница не оставит своим вниманием столь достойное дитя.

Направление в колледж Святой Марии давалось каждый год лишь одной ученице, чьи успехи в религии и учебе признавались комиссией, возглавляемой архиепископом, наиболее значительными. Если Дженни решит стать медсестрой, то в этом году такое направление получит она. Сегодня утром, после службы в церкви, она должна предстать перед матерью Эрнест и дать окончательный ответ.

– Благодаря Господу выбор пал на тебя, – сказала ей сестра Сирил, сообщив о решении комиссии. – Но ты должна самостоятельно принять решение. Может быть, уход за больными п немощными вовсе не твое призвание.

Сестра Сирил посмотрела на девушку, молча стоящую перед ее столом. Дженни была высокой, стройной, с оформившейся фигурой и спокойными, целомудренными серыми глазами. Дженни ничего не ответила, и сестра Сирил улыбнулась.

– У тебя еще есть неделя, чтобы принять окончательное решение, – ласково сказала она. – Приходи в следующее воскресенье после мессы в сестринскую общину, мать Мария Эрнест будет там, и ты скажешь ей свой ответ.

Отец рассердился, когда услышал о направлении.

– Да разве это жизнь для ребенка? Выносить судна из-под грязных стариков? А потом они вдобавок уговорят ее стать монахиней? – Он резко повернулся к жене и закричал: – Это все твои штучки, твои и священников, которых ты слушаешь. В чем же здесь святость? Взять ребенка, в котором только начинают закипать жизненные силы, и запереть в монастырь?

Лицо жены побелело.

– Не богохульствуй, Томас Дентон, – холодно сказала она, – если бы ты хоть раз пришел и послушал преподобного отца Хадли, то понял бы, как ты неправ. А если наша дочь посвятит себя служению Богу, то я буду самая счастливая мать среди христиан. Что в этом плохого, если твой единственный ребенок будет связывать тебя с Господом?

– Ох, – тяжело вздохнул отец. – А кто будет виноват, когда девочка вырастет и поймет, что собственная мать лишила ее радости быть женщиной? – Он повернулся к Дженни и мягко произнес: – Дженни-медвежонок, если ты хочешь стать медицинской сестрой, то я не возражаю, но я хочу, чтобы ты решила сама. Не надо слушать ни маму, ни меня, ни даже церковь. Слушай только себя. Ты поняла меня, девочка?

Дженни кивнула.

– Я поняла, папа.

– Ты не успокоишься, пока не увидишь свою дочь шлюхой, – внезапно закричала мать.

– Я предпочел бы увидеть ее шлюхой, но только в том случае, если это будет ее собственное желание, чем послушным орудием святош, – рявкнул отец. Он посмотрел на дочь, и голос его снова зазвучал ласково: – Ты хочешь быть медсестрой, Дженни-медвежонок?

– Думаю, что да, папа, – ответила Дженни, глядя на него своими ясными серыми глазами.

– Если ты действительно хочешь этого, – тихо сказал он, – то я буду только рад.

Во взгляде жены светилось торжество.

– Томас Дентон, когда ты поймешь, что не можешь идти против Господа? – спросила она.

Томас хотел ответить ей, но крепко стиснул зубы и вышел из комнаты.

Сестра Сирил постучала в тяжелую дубовую дверь кабинета.

– Войдите, – послышался сильный звонкий голос. Она открыла дверь и пригласила Дженни войти.

Дженни нерешительно перешагнула порог комнаты. Сестра Сирил последовала за ней.

– Это Дженни Дентон, преподобная мать.

Из-за стола на Дженни смотрела женщина средних лет в черной одежде сестринской общины, в руках у нее была чашка с чаем. Она внимательно вгляделась в девушку, потом улыбнулась, обнажив ровные белые зубы.

– Значит, ты Дженни Дентон, – сказал она, протягивая руку.

Дженни быстро наклонилась и поцеловала кольцо на пальце преподобной матери.

– Да, преподобная мать, – ответила она, выпрямляясь.

– Не бойся, дитя мое, – сказала мать Эрнест, – я тебя не съем. – Глаза ее смеялись.

Дженни робко улыбнулась в ответ. Преподобная мать вопросительно подняла брови.

– Может быть, ты хочешь чаю? Я всегда себя лучше чувствую после чая.

– Это было бы очень любезно с вашей стороны, – сказала Дженни.

Мать Эрнест кивнула сестре Сирил.

– Сейчас принесу, преподобная мать, – быстро сказала монахиня.

– И мне тоже, пожалуйста, чашечку, – добавила преподобная мать и повернулась к Дженни. – Очень люблю выпить хорошего чаю. А здесь у сестер действительно хороший чай, не то что слабенькие чайные шарики, которыми пользуются в больницах, – настоящий, заваренный именно так, как и следует заваривать чай. Может быть, ты присядешь, дитя мое?