Эймос налил себе очередную порцию виски, но оставил стакан на столе. Внезапно глаза его наполнились слезами.

– Было бы не так страшно, если бы это был кто-нибудь другой, а не ты, – произнес он, беря стакан. Я промолчал, занятый едой. – Ты не знаешь, что такое состариться, теряется чутье.

– Но ты не потерял его, – сказал я, – ты его выбросил, как хлам. Ты даже не поинтересовался моим предложением. Так что можешь и дальше пить.

Эймос посмотрел на меня, потом на стакан, наполненный янтарной жидкостью. Рука его дрожала, и несколько капель виски пролилось на скатерть.

– А с чего это вдруг ты превратился в моего доброжелателя?

– Ошибся, – ответил я, беря чашку с кофе и улыбаясь. – Я совсем не изменился и по-прежнему считаю тебя первым в мире засранцем. Что касается меня, то я и близко бы к тебе не подошел, но Форрестер хочет, чтобы ты управлял нашим канадским заводом. Этот дурень не знает тебя так, как знаю я, и все еще считает тебя величайшим инженером.

– Роджер Форрестер? – спросил Эймос и снова поставил виски на стол. – Он испытывал мой «Либерти-5», который я сконструировал сразу после войны. Он сказал, что это лучший самолет, на котором ему приходилось летать.

Я молча смотрел на Эймоса. С тех пор прошло более двадцати лет и было создано множество отличных самолетов, но он помнил свой «Либерти-5». Это был самолет, с которым он вошел в дело. В лице его появилось что-то от того Эймоса Уинтропа, каким я знал его раньше.

– И каковы условия контракта? – заинтересованно спросил он.

Я пожал плечами.

– Это вы обговорите с Роджером.

– Отлично! – Эймос поднялся. Весь его облик говорил о проснувшемся в нем чувстве собственного достоинства. – Иметь дело с тобой я бы не согласился ни за какие деньги. – Он ушел в спальню, но через минуту вернулся и спросил: – д как насчет одежды?

– Внизу есть мужской магазин, позвони и закажи все что хочешь.

Дверь за Уинтропом закрылась, и я достал сигарету. Слушая, как он воркует по телефону, я откинулся в кресле, глубоко затянулся и выпустил дым через нос. Когда принесли одежду, я велел отнести ее в спальню. Затем снова раздался звонок. Я выругался про себя и направился к двери. Можно было подумать, что я здесь служил дворецким. Я открыл дверь.

– Здравствуйте, мистер Корд, – прозвучал детский голос. Я удивленно опустил голову и увидел Джо-Энн, стоящую рядом с Моникой. В одной руке она держала куклу, которую я ей подарил, а другой вцепилась в материнское пальто.

– Макаллистер прислал мне телеграмму, – объяснила Моника. – Он сообщил, что ты, возможно, здесь. Ты нашел Эймоса?

Я тупо смотрел на нее. Макаллистер, должно быть, выжил из ума. Он ведь знал, что по пути Монике предстоит трехчасовая остановка в Чикаго и она сможет заехать в отель. А что, если мне не хотелось ее видеть?

– Ты нашел Эймоса? – переспросила Моника.

– Да, я нашел его.

– Как здорово, – воскликнула Джо-Энн, увидев накрытый стол. – Я так проголодалась. – Она пробежала мимо меня, уселась в кресло и взяла тост. Я с удивлением проследил за ней взглядом.

Моника с виноватым видом посмотрела на меня.

– Прости, Джонас, но ты же знаешь, как ведут себя дети.

– Мама, но ты ведь сама сказала, что мы будем завтракать с мистером Кордом.

– Джо-Энн! – воскликнула Моника, и краска залила ее лицо.

– Все в порядке, – сказал я. – Почему ты не проходишь? Моника вошла в комнату, и я закрыл дверь.

– Я закажу вам завтрак, – сказал я, направляясь к телефону.

Моника улыбнулась.

– Мне только кофе, – сказала она, снимая пальто.

– Доктор пришел, Джонас? – раздался голос Дженни, и мы с Моникой одновременно повернулись.

Дженни стояла в дверях спальни, ее длинные белокурые волосы спадали на темное норковое манто, которое она надела вместо халата. Обнаженные шея и ноги не оставляли сомнения в том, что под манто у нее не было никакой одежды. Улыбка исчезла с лица Моники. Когда он повернулась ко мне, глаза ее излучали холод.

– Извини, Джонас, – резко сказала она. – Мне бы по собственному опыту надо знать, что перед приходом к тебе следует заранее позвонить. Она подошла к девочке и взяла ее за руку.

– Пошли, Джо-Энн.

Они были уже у дверей, когда у меня прорезался голос.

– Подожди минутку, Моника, – хрипло произнес я.

Меня оборвал Эймос.

– Как раз вовремя, дитя мое. Мы можем уйти отсюда вместе.

Я повернулся и посмотрел на него. Больной, грязный старик, которого мы разыскали вчера вечером в баре, исчез. Передо мной стоял прежний Эймос, в сером с иголочки двубортном костюме, через руку у него было переброшено темное пальто. Он выглядел как руководитель высшего ранга. Когда он подошел к двери, на лице его промелькнула зловещая улыбка:

– Мы с дочерью не желаем никому навязываться, – сказал он, отвесив поклон в сторону Дженни, и вышел. Я в бешенстве шагнул к двери, открыл ее, но услышал звук закрываемого лифта. Потом наступила тишина.

– Прости, Джонас, – сказала Дженни, – мне не хотелось бы, чтобы ты что-то терял из-за меня.

Я посмотрел на нее. Ее большие глаза светились сочувствием.

– Ты тут ни при чем, все потеряно уже много лет назад.

Подойдя к бару, я налил себе виски. Хорошее настроение улетучилось. Это был последний раз, когда я выступал в роли доброго дядюшки. Я отхлебнул виски и, повернувшись к Дженни, сердито спросил:

– Ты когда-нибудь трахалась в норковом пальто?

На ее лице появилось выражение печали и понимания.

– Нет.

Я плеснул себе еще виски и выпил. Мы стояли друг против друга и молчали. Наконец я произнес:

– Ну?

Не спуская с меня глаз, она медленно кивнула, подняла руки и протянула их ко мне. Манто распахнулось, и я увидел ее обнаженное тело. Когда она заговорила, голос ее прозвучал так, словно она всегда знала, что именно так все и должно произойти.

– Иди к маме, малыш, – ласково прошептала она.

Дженни вышла из-за занавески, закрывавшей дверь, и прошла перед камерой.

– Стоп! – закричал директор картины. – Снято!

И все закончилось.

Некоторое время она стояла совершенно отрешенная и часто моргала, потому что погасли мощные софиты. Потом ощутила знойную августовскую жару и поняла, что близка к обмороку. Где-то вдалеке Дженни слышала голоса людей, превративших съемочную площадку в сплошной бедлам. Казалось, что все они смеются и разговаривают одновременно.

Кто-то сунул ей в руку стакан с водой, и она с благодарностью жадно отхлебнула из него. Внезапно ее затрясло, как в лихорадке, и костюмерша быстро набросила ей на плечи халат, прикрыв ее прозрачное одеяние.

– Спасибо, – прошептала Дженни.

– Не стоит, мисс Дентон, – ответила костюмерша и внимательно посмотрела на нее. – Как вы себя чувствуете?

– Отлично, – сказала Дженни, ощущая на лбу холодный пот. Костюмерша махнула рукой, и к ним подбежал гример. Он быстро протер Дженни лицо влажной губкой. В ноздри ей ударил легкий запах гамамелиса, и она почувствовала себя лучше.

– Мисс Дентон, – сказал гример, – вам лучше немного полежать, вы слишком возбуждены.

Дженни покорно позволила отвести себя в небольшую костюмерную и уложить на кушетку. Устало закрыла глаза. Три месяца, на которые были рассчитаны съемки фильма, превратились в пять. Пять месяцев дневных и ночных съемок, пять месяцев подниматься в пять утра, а ложиться в полночь, а иногда и позже. Пять месяцев путаницы, пересъемок, переписывания сценария.

Ее снова затрясло, она натянула на себя легкое шерстяное одеяло, но дрожь не проходила. Дженни закрыла глаза, повернулась набок, согнула ноги и сжалась в комочек. Постепенно она согрелась и почувствовала себя лучше.

Когда она открыла глаза, то увидела Элен Гейлард, сидящую в кресле напротив. Дженни не слышала, как Элен вошла в комнату.