А сам подумал, что женщин ему приходилось часто ласкать в жизни, но чтоб убивать?! Причем ту, которая ему понравилась?! По коже прошла ледяная шуга, по сердцу резануло — он дал обещание сдуру, почти не понимая всю его серьезность, и теперь ему стало страшно.
— Вы отберете мою жизнь, отче, — ее голос явно дрожал, — а потому вы должны выслушать мою исповедь. Прошу вас проявить терпение и сострадание — в моей жизни было много всего, несмотря на молодые годы. Простите меня, но вы, наверное, устали сильно, а тут я…
— Ни слова больше, пани, — Андрей протянул ей руку, за которую она ухватилась обеими узкими ладошками, и потянул ее к себе, — и встаньте с колен, прошу вас! Я выслушаю вас внимательно, пусть даже до рассвета. А там лишь Господь знает, устоим ли мы на стенах…
— Может, завтра мы все предстанем в Царствие Божьем, — глухо произнес Арни и с лязгом вытащил меч из ножен. — Пока угры не пойдут на приступ, никто не потревожит исповедь, брат-командор!
— Хорошо, брат. — Андрей сделал строгое лицо. — Проходите, пани!
Андрей отошел в сторону, и панночка, осторожно ступая, маленькими шажками вошла в келью. Никитин закрыл за собой дверь и сделал приглашающий жест сесть на топчан.
Милица села напротив него на самый краешек, поджав под себя ноги. Из-под полы длинного серого плаща показалась маленькая голая ступня с тоненькими пальчиками.
Андрей тупо уставился на это зрелище, особенно на детский мизинчик с крохотным ноготком:
«Размер тридцать шестой, не больше… Чего это она?»
Он вспомнил свою жену, которая ходила зимой по дому в обрезанных валенках, а летом в старых резиновых галошах. Несмотря на всю его любовь, если, конечно, это и можно было назвать намеком на чувство, вид грязных грубоватых крестьянских ног вызывал у него если и не раздражение, то неприятие.
На высказанную однажды просьбу помыть ноги Анна отреагировала с равнодушием и неподдельным удивлением: «Зачем? Ведь завтра они все равно будут грязные!»
Варенька же, наоборот, часто бегала босиком, но лицезрение ее ножек тоже не приводило Андрея в восторг: пусть и молоденькие, пусть и беленькие, но все равно не то — и пальчики кривые, и ступни слишком широкие.
А тут: изящная аристократическая, породу видно даже здесь, ножка, тонкая, словно светящаяся изнутри фарфоровая кожа с ниточкой голубенькой венки… Почему-то на ум пришло сравнение с Золушкой и хрустальным башмачком…
— Кхм!
Милица осторожно кашлянула, выведя Андрея из ступора. Поморгав пару раз, он собрался с духом, но только смог почти проблеять:
— П-пани нечего обуть? Я распоряжусь…
— Нет-нет, отче! — Милица быстро-быстро замотала головой из стороны в сторону. — Я же на последнюю, — она всхлипнула и захлопала огромными ресницами, — исповедь! Я смиряюсь…
Она неловко потянула за шнурок плаща, пытаясь развязать, но дрожащими руками еще туже затянула узелок:
— Ой! Как же это…
— Погодите, — Андрей стал суетливо тянуть злосчастный кожаный шнурок, окончательно затягивая, — сейчас, сейчас…
Женское плечо коснулось его подбородка, ее грудь учащенно вздымалась. Нежнейшая кожа, не тронутая загаром, манила к себе ароматом спелых ягод и неизвестных цветов и трав.
Тонкая пульсирующая жилка на шее билась часто-часто, заставив и сердце Андрея бухать, как набат, причем в низу живота забилось еще одно, собирая все мысли в один растущий горячий комок.
— Не развязать! — Андрей резюмировал после минуты тщетных попыток. — Намертво!
— Я же не специально! — Милица, глаза которой в свете факела искрились бриллиантами влаги, шмыгнула носом совсем по-детски. — Плащ мне не мешает, отче…
— Ну что вы, — Андрей лихорадочно шарил рукой за спиной в поисках кинжала, — сейчас я перережу шнурок и…
Милица вытянула шею, задрав маленький остренький подбородок, и подалась вперед. Андрей скосил вниз глаза и уперся взглядом в мелькнувшее в складках плаща небольшое полукружие груди.
«Господи! — Андрей взвыл в мыслях. — Да что же это такое!»
Кое-как нащупав кинжал, он трясущимися руками осторожно просунул лезвие, стараясь не задеть кожу.
— Мамочка!
Милица негромко вскрикнула, и Андрей с ужасом увидел, что около ключицы начала набухать небольшая искрящаяся темная капелька и багряная дорожка устремилась под плащ.
— Перевязать надо! Рана ведь… — заикнулся было Андрей, но девушка с вымученной улыбкой покачала головой.
— Голова закружилась! — Она оперлась рукой о стену. — Вам-то вид крови привычен! Ваши раны, командор, пострашнее, наверное, были?
Она смотрела на него снизу вверх, расширенные голубые глаза казались в свете факела переливающимися драгоценными камнями. Она облизала пересохшие губы и покачнулась.
— Пани! — Андрей, вскочив, протянул ей глиняный кувшин с водой. — Выпейте! Вам полегчает!
— Какая вкусная вода! — Милица оперлась о стену, подобрав ноги под себя и скрыв пальчики под плащом. — А это, — она указала на разломанную краюху серого хлеба, — вся ваша трапеза?
— Ну, — Андрей, языком доставая из зуба застрявший с ужина кусочек копченой оленины, помялся, смущенно потупившись, — как-то так… Плоть укрощаем-с! Смиряемся…
— И как? Удается?
Ее голос был лишен малейшей тени иронии, а взгляд был наполнен таким благоговением, что Андрей, как ему самому показалось, покраснел до кончиков ушей.
— А мне вот нет! Плоть так и томится! Ах, отче, — она благодетельно склонила голову, сжала ладошки, коснулась ими лба и почти шепотом произнесла: — Если бы только вы могли меня понять…
Андрей постарался срочно подумать о чем-то отвлеченном, очень-очень отвлеченном и даже холодном, чтобы, как говорится, остудить огонь, пылавший в чреслах, но так и не смог оторвать взгляд от маленькой фигурки, сжавшейся в комочек.
«Как же! Мне тебя не понять! — Он поерзал, стараясь незаметно сдвинуть ноги поближе. — Плоть она умерщвляет! Моей плотью уже гвозди скоро забивать можно будет…»
А вслух спросил, желая хоть как-то направить ставший опасным разговор в нужное русло:
— Когда ты в последний раз была на исповеди, дочь моя?
Она, не поднимая головы, прошептала:
— В прошлом месяце… Наш священник, отец Аврелий… Он часто меня исповедовал, отче! Упокой, Господи, его душу, молодой ведь был еще! — Милица, вздохнув, перекрестилась. — Перед тем как преставился сам, успел отпустить грехи нам, прихожанам, и отдал Богу душу!
— А что случилось? — Андрей участливо воздел очи горе.
— Сгорел от лихоманки. — Она еще раз вздохнула и поджала губки. — Господь забирает самых достойных…
— Понятно! — протянул Андрей. — Ну, тогда, я думаю, твоя исповедь не затянется! Подойди, дочь моя!
Она торопливо соскользнула с топчана, при этом наступив на кончик плаща, и чуть не упала. Андрей, соскочив, успел подхватить ее.
— Плащ! — Он поднял с пола выроненный кинжал, но Милица забрала его.
— Я сама, отче! А то вдруг, — она смиренно опустила глаза, — ваша рука снова дрогнет…
Наконец шнурок был разрезан, и Милица стянула с плеч мешковатый плащ. Под ним оказалось серое домотканое платье.
— Отче, — неожиданно кокетливым голосом произнесла она, стыдливо прикрыв руками грудь, белоснежной бархатистой кожей оттенявшую грубую холстину, — только скажите честно: я похожа на кающуюся грешницу?
— На самую прекрасную грешницу! — рухнув на топчан, хриплым голосом произнес Андрей. — Пани Милица, я надеюсь, вы не столь грешны, сколь очаровательны?
— Ну, отче, — она расхохоталась, откинув голову, серебристым смехом, отразившимся от каменных стен, и взглянула с соблазнительной полуулыбкой и, как бы невзначай, обвела розовым язычком влажные пухлые губы, — вам виднее! И часто вы с закоренелыми грешницами имели дело? Опыт, видно, большой!
— Ну, только если с ведьмами! — Андрея словно ушатом холодной воды окатило. — Говорят, их тут сжигают?
Он прекрасно понял, зачем пожаловала Милица.
«Какая исповедь? Бабы — они и в Средневековье бабы, тем более когда мужика два года не было. От пореза как бы без чувств сделалась! Как же! А кто в угров из арбалета садил? Дурак! Какой же я дурак! Так, может, и выгорит дело?
