...Из своих апартаментов я переходил в зал Палаты национальностей, куда часов в 8 утра были перемещены оставшиеся в здании люди — депутаты, сотрудники, служащие, журналисты, пришедшие к нам на помощь люди — среди них я уже ранее приметил знакомых ученых, профессоров, художников — все они, видимо, решили разделить с нами свои судьбы. Многие ушли ночью, зная о трагедии у “Останкино”. Поэтому осталось на 4 число уже сравнительно немного людей — не более 450-500 человек.
"Они спасли честь нации!"
Так напишет позже Владимир Бушин. Лаконично и точно.
Среди знакомых лиц я узнавал и тех, кто здесь находился и в дни августовского путча 1991 года, вот они опять пришли по зову сердца и совести для защиты Свободы, Справедливости...
Длинными, узкими коридорами я переходил из своего “председательского” крыла здания на 5-м этаже “Белого дома” в Палату национальностей. По переходам расположились ребята в зеленой униформе. Они каждый раз вопрошающе смотрели на меня. Я останавливался, заговаривал с ними... Еще первый раз, столкнувшись с ними, я задал вопрос подошедшим ко мне юношам:
— Что будем делать? Как настроение? К сожалению, все развивается не так, как должно было бы быть. Армия не желает действовать согласно Конституции. А боевики Ерина готовы всех расстрелять. Надежды на победу защитников Конституции практически нет. Может быть, подумать, как вам незаметно уйти из здания Верховного Совета?
— Мы будем вас защищать, Руслан Имранович. — Мы не дадим вас и Руцкого убить, они уже пытались сделать это дважды — ночью 2-го, и рано утром 3-го октября. Мы обезвредили этих людей, может быть, вы и не знаете об этом. А что делать? — это решайте вы сами. Только не терзайтесь мыслью о том, что не можете найти выход из положения. Мы с ребятами все обсудили. Вы, Руслан Имранович, человек не военный. Вы — политик. Большой политик. Вы как Председатель Верховного Совета России и ваши депутаты сделали все, что было возможно сделать для предотвращения путча, а затем и его подавления. За вами мы не видим ошибок. Будьте спокойны...”
Другие, стоящие полукругом ребята в униформе молча кивнули, отдали честь. Расступились. Я прошел. Слышать это в такие трагические минуты, может, было утешительно, но и горько. Нет, ребята, думалось мне, если мы терпим поражение, значит, я не сделал всего, чтобы не допустить поражения.
Шел и думал: что же сказать этим мужественным парням? Даже в эти трагические для каждого из них минуты, они хотели поддержать меня...
Рано утром был убит отец Виктор. Он вместе с другими священниками (Алексеем Злобиным, отцом Никоном, отцом Андреем) организовал крестный ход вокруг “Белого дома”. Взывал к совести солдат, пытался сеять добро в ожесточившихся сердцах. Отец Андрей после освобождения мне рассказал, что на отца Виктора наехал танк и стал кружиться. Искромсали тело священника в клочья перед Российским Парламентом. Вечная ему память!..
Среди оставшихся в “Белом доме” была хрупкая девушка. Как-то, быстро проходя по переходу, я увидел, как она взяла громкоговоритель и в сопровождении двух парней направилась к разбитому окну, выходящему на Набережную. Стала просить атакующих не стрелять, пыталась объяснить, что здесь — защитники Конституции, текие же молодые ребята, как и они, говорила, что здесь нет никаких преступников, а ребята имеют единственную цель — защитить Конституцию, защитить парламентариев, сотрудников, работающих в Российском Парламенте. Депутаты, — говорила она, — написали те Законы, по которым живут люди, само государство, они — не военные. Разве мирных людей, пришедших к ним на защиту, можно убивать?
Еще долго, взволнованно, путая слова, говорила в громкоговоритель эта мужественная девушка. По ней открыли сильный огонь. Она продолжала говорить. Я не выдержал, закричал ребятам: “Уберите девушку!” Они подскочили к ней — не успели! Она вскрикнула, схватилась за левый бок, сквозь пальцы показалась кровь... Я, как очумелый, кинулся вон — не было сил смотреть на все это, слышать это...
Я чувствовал свою вину за то, что не сумел обеспечить разгром ельцинского путча быстро и решительно. И в то же время сознавал свою ответственность за тех, кто стрелял в эту девушку, в людей у мэрии, у “Останкино”. А сейчас убивал нас.
Никак не мог отделаться от мысли, что и за штурмовиков, наступающих на “Белый дом”, и за защищающихся в нем — за всех за них я в равной мере ответственен перед Законом и перед народом.
Эти последние часы и минуты в Парламентском дворце были страшными для меня: в силу неотразимости наступающего конца — гибели Верховного Совета, Конституции, Демократии, мечтаний о свободе, равенстве, счастье.
Расстрел танковыми орудиями всего того, чем жил последние годы — надежды на улучшение жизни людей, их нравственное, культурное освобождение, построение прочных демократических институтов власти, которые контролировались бы самим народом... Но — побеждает обыкновенный фашизм...
Как мужественно вели себя мои друзья-парламентарии, как достойно они встречали нашу гибель!
... В примыкающих к Палате национальностей коридорах — множество людей, много незнакомых лиц. Подходят, здороваются, некоторые благодарят (за что?), прощаются... Зашел в зал Палаты — депутаты наши сидят в креслах, некоторые дремлют, разговаривают между собой, другие расхаживают по рядам. Увидев меня, Людмила Бахтиярова говорит: “Подойдите сюда, Руслан Имранович!” Шиповалова и Сорокина просят выступить... Выступил.
Выступают поочередно — Бабурин, Павлов, Воронин, Румянцев, Агафонов... Женщины-депутаты ведут себя особенно мужественно — ни одного упрека я не слышал от них, не видел ни одного осуждающего взгляда. Наоборот — подчеркнутое уважение, попытки улыбаться, иногда — сквозь слезы... А у меня в висках стучит: “спасти людей, спасти”. Сердце стучит: “Спасти надо, спасти людей”.
Было начало 12-го, почти полдень, когда я опять зашел в Палату национальностей после этого тяжелого случая. Все смотрят на меня. Рядом — Солодякова Нина, Пономарева Тамара, Бахтиярова Людмила, Залевская Ирина, Шиповалова Лидия, Сорокина Мария. Залевская нерешительно спрашивает: “Есть ли надежда, Руслан Имранович?” Отвечаю: — “Надежда умирает последней. Будем надеяться на лучшее, хотя по радиоперехвату зафиксированы приказы давить мирных граждан, если они будут бросаться под идущие к “Белому дому” танки”. Я сказал, что мы предпринимаем все усилия, чтобы вывести из здания женщин и детей. Женщины энергично завозражали, громче всех Светлана Горячева. Она сказала, что в этом случае мужчин еще скорее перестреляют...
Один из казачьих командиров, подразделение которого приехало с Южного Урала, подошел ко мне: “Спасайте всех, Руслан Имранович, у меня 17-летние ребята. Из 150 человек осталось пятеро”...
Внутрь здания прорвались через десяток основных подъездов ударные передовые группы войск и ОМОНа. Штурмовики непрерывно стреляли из автоматов, швыряли гранаты. Их взрывы сливались с залпами пушек. А потом загрохотали орудия танков, прожигая насквозь верхние этажи бронебойными кумулятивными снарядами. Парламент умирал постепенно, с верхних этажей, смерть снижалась в пламени и в черной копоти вспыхнувших пожаров.
В зале Палаты национальностей, лишенном окон и потому недоступном пулям, теснились в полутьме депутаты, канцеляристы, секретарши, стенографистки, официантки парламентской столовой, журналисты, не ушедшие демонстранты. Будто в катакомбе, тлели огоньки свечей. Стены вздрагивали от грома артобстрела. Кто-то из женщин запел старинную русскую песню. Им хором подпевали. И снова пели. Декламировали патриотические стихи. Кое-кто молился. Некоторые писали прощальные записки своим семьям, опасаясь самого худшего. Но мне казалось, что они надеются на меня, на Руцкого — что мы сможем найти какой-то выход даже из этого, казалось бы, безнадежного положения...
Стреляют очень сильно. Подходит Ачалов, говорит, что у набережной — десантники. Хочет попробовать добраться до них, попросить прекращения стрельбы. Я отговариваю, несколько иронически говорю: “Раз для этого не хватило двух недель, что же теперь...” Ачалов прощается, хромая, уходит. Я сижу, курю трубку. Подсаживаются Александр Коровников, Иса Алироев и Виктор Баранников. Говорить, собственно, нечего. Коровников говорит что-то о самолетах, вертолетах, которые “должны” подойти на помощь. У меня не было желания сказать что-нибудь резкое — лишь улыбнулся саркастически, во всяком случае, мне того хотелось. Через полчаса Ачалов возвращается, говорит: “Сильный огонь”. “А что, выходя, вы разве не догадывались об этом?” — Молчит... Ахметханов смеется.
