Он как-то обмяк, словно силы оставили его, приклад пулемета тупо ударился о землю.

— Добрый вечер, — с трудом выдавил он из себя.

— Добрый вечер.

Пожимая протянутую ему полную руку, он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. К счастью, в этот момент старик пригласил его войти в дом.

После ужина, лежа в сарае на теплом душистом сене, Тараба вспоминал о том, что с ним произошло. За ужином старики спокойно, ничего не замечая, ели овсяную кашу, а он был словно в жару, у него даже слегка кружилась голова. Снохи за столом не было, она хлопотала возле плиты и подавала, но Тарабе казалось, что в комнате нет никого, кроме нее: он слышал только ее легкие шаги, только ее негромкий грудной голос и тихий смех, когда старик рассказывал о коварстве медведя. Смеясь, она запрокидывала голову, показывая нежной белизны шею, грудь ее волновалась, будто стремясь вырваться из плена узкого платья. Он смотрел на нее как завороженный, но, встретившись с быстрым взглядом ее русалочьих, пьянящих глаз, смущенно отворачивался и пытался заставить себя слушать очередной рассказ старика.

Сейчас он лежал на мягком сене, весь во власти необычных ощущений.

— Да не влюбился ли я в самом деле? — шептал он про себя. — Или меня эта девка приворожила чем? Черт его знает, муторно как-то на душе... Наверное, просто на домашних харчах размяк...

Придя к такому выводу, он тут же вспомнил, зачем его сюда послали, и тряхнул головой. Нет-нет, он боец пролетарской бригады и не имеет права позволять себе ничего подобного. Он должен быть твердым и стойким; неужели первая же юбка заставит его забыть обо всем на свете? Нет, никогда! Он покажет ей, что с ним такие штуки не пройдут. И покажет, а то как же! Завтра, если она опять будет выставлять свои прелести или снова начнет глазищами в его сторону стрелять, уж он ей скажет! А то просто отвернется и даже говорить не станет. А если понадобится, то и прикрикнет. Да, так он и сделает.

Тараба немного успокоился, но, как оказалось, преждевременно. Устраиваясь поудобнее, он отстегнул кобуру с пистолетом и сунул под голову, а рядом с собой положил пулемет. В это время дверь сарая тихонько скрипнула, в проеме возникла фигура женщины. Белая, словно сгусток лунного света, она, чуть изогнувшись, стояла на пороге. Потом тихо прошуршало сено, и она оказалась перед ним. Он услышал ее голос:

— Я пришла, партизан.

Пулеметчик Тараба чуть, приподнялся и замер, уставившись на белую фигуру, все мысли разом вылетели у него из головы. Перед нам стояла она, стройная, в длинной белой рубашке, и, подняв руки, расплетала волосы. Тараба почувствовал, что у него начинает кружиться голова, как недавно за ужином. Его бросило в жар, он вдруг задохнулся и, едва шевеля непослушными губами, прошептал:

— Зачем ты пришла?

— Поговорить с тобой, — ответила она, — сказать тебе...

— Что сказать?.. Что?..

— Чтобы ты не убивал медведя. По крайней мере, не завтра. Хотя бы через несколько дней...

Тараба совсем растерялся:

— Но почему?

Она глубоко вздохнула:

— Когда ты его убьешь, тебе придется уйти, а я этого не хочу.

Так же тихо, как и вошла, она опустилась рядом с ним на сено. Он ощутил на лице ее горячее дыхание.

— Люб ты мне... — прошептала она и протянула ему руки.

И было в этом жесте, в этих протянутых руках столько теплоты и нежности, столько желания и доверия, что у Тарабы по всему телу разлилась сладостная истома. Его, огрубевшего от суровой партизанской жизни бойца, давно отвыкшего от женской ласки, сейчас неудержимо потянуло в эти объятия. Его руки сами обвились вокруг ее стана, голова легла ей на грудь.

— Люб ты мне, — повторила она.

Тарабе показалось, что сено под ними куда-то исчезло, черные стены сарая раздвинулись, а их тела, слитые воедино и ставшие вдруг необычайно легкими, почти невесомыми, парят над землей, словно в безвоздушном пространстве...

Утром его разбудили крики старика. Он выглянул наружу. Солнце стояло уже высоко. Старик, в одних штанах и рубахе, от нетерпения приплясывал на месте перед сараем.

— Поспешай, голубчик, он, проклятый, уже лезет! Пулемет-то у тебя заряжен?

— Не беспокойся, дед, мой пулемет всегда наготове, — ответил Тараба.

Он подхватил пулемет и выбежал из сарая. Если бы старик пригляделся этим утром к Тарабе повнимательнее, то, наверное, заметил бы в глазах пулеметчика какую-то нерешительность и странную медлительность движений. Но, к счастью, старик был слишком занят медведем и ничего не заметил. Выйдя из сарая, Тараба первым делом бросил взгляд в сторону дома. У порога сноха старика выливала из ведра воду. Озорно улыбаясь, она украдкой поглядывала на Тарабу. Это его приободрило, он тоже улыбнулся ей и довольно решительно зашагал вслед за стариком, прислушиваясь к его возбужденному голосу.

— Я, сынок, хочу себе из его шкуры шубу сшить, — тараторил старик. — Люди говорят, медвежья шкура дюже теплая и от дурного глаза бережет. Не знаешь, правда это или нет?

— Еще бы не правда! В медвежьей шкуре можно и на снегу спать, — ответил Тараба. — Только ты, дед, учти, я в него из пулемета стрелять буду, и твоя шуба дырявая будет, как решето.

— А ты разве не можешь ему в башку целить? — спросил старик.

— Ну что ж, воля твоя, попробую.

Они шли очень быстро. Вскоре добрались до конца поля и оказались у самой опушки леса. Тараба стал внимательно вглядываться в чащу.

— Так где, говоришь, твой медведь? — спросил он.

Старик взобрался на загородку, отделявшую поле от леса, и, ладонью заслонив глаза от солнца, стал оглядывать опушку. Через некоторое время он выругался и спустился на землю.

— Спрятался, паразит, ей-богу, спрятался! Вот теперь сам видишь, что это за напасть! Говорю тебе, он похитрее самого черта будет! Видать, углядел тебя с твоим пулеметом.

— Да ну, не может этого быть, — стал успокаивать старика Тараба, весьма обрадованный отсутствием косолапого. — Он сейчас, наверное, просто в лесу промышляет, а потом сюда явится. Не бойся, дед, уж если он пристрастился к твоим помидорам, то так просто от них не откажется.

— Дай-то бог, — покачал головой старик. — Ну, я пока пойду управляться по хозяйству, а ты тут гляди в оба.

Раздосадованный старик ушел, а пулеметчик залег на краю поля за загородкой и стал напряженно всматриваться в лесную чащу. Яркие лучи солнца били ему прямо в глаза, и на какое-то мгновение он прикрыл веки. Пережитое этой ночью вновь возникло перед взором Тарабы, сладостные воспоминания захлестнули его. Погружаясь в этот прекрасный мир, он забыл и о медведе, и о старике, и о приказе командира, и о необходимости скорее возвращаться назад, в бригаду. Все то, что еще недавно составляло смысл его жизни, сейчас вдруг показалось далеким и незначительным. Он отдался нахлынувшей на него теплой успокаивающей волне, наполнявшей душу отрадой и покоем.

Так прошел жаркий, с оглушительным стрекотом кузнечиков, полдень, и наступил вечер. Огромная фигура медведя два-три раза в течение дня маячила за деревьями, но Тараба не счел нужным стрелять.

На упреки старика за ужином он отвечал, что сегодня, стрелять не мог, потому что не было подходящего момента.

— Видишь ли, старик, — объяснял он, — ты хочешь, чтобы я ему в голову целил, потому что тебе шкура нужна. Вот в этом и загвоздка. Чтобы попасть в голову, нужна большая точность, а какая тут может быть точность, когда голова у него все время ветками заслонена? Придется ждать, пока он во весь рост поднимется и голову из кустов высунет, а уж тогда — вся шкура твоя. Ясно?

Старик внимательно слушал его и в тяжком раздумье качал головой. Доводы пулеметчика вполне убеждали его, но в то же время он всей душой хотел как можно скорее избавиться от ненавистного зверя. Наконец он произнес:

— Вот что, парень, черт с ней, со шкурой этой, прикончи его, и все тут. Где увидишь его, там и стреляй. Куда ни попадешь, я буду доволен. Вот тебе мое последнее слово.

— Добро, дед, выстрелю, — сказал Тараба. — Как ты говоришь, так и будет сделано, можешь не волноваться.