— Когда мы завтра встречаемся? — спросил Генрихс, чтобы прервать тягостное молчание.
— Война, господа, это жестокая игра жизни и смерти, — словно не слыша его вопроса, вдруг произнес Бадер. — Человеческая жизнь в этой игре — вещь малозначительная.
— Мне кажется, спать еще рано, — после паузы сказал Турнер.
— Наши офицеры из гарнизона надеялись встретиться с вами сегодня вечером, — выжидательно глядя на Бадера, нерешительно произнес Генрихс.
— Ну что ж, если ничего более интересного вы мне не можете предложить...
— Что касается женщин, то...
— Я говорю не об этом! — резко прервал его Бадер. — Меня интересует, есть ли у вас какие-нибудь новые сведения о партизанской бригаде?
— Кое-что есть, господин генерал, и я думаю, для вас это было бы небезынтересно, — спокойно ответил Генрихс.
У Турнера вырвался вздох облегчения.
Бадер же промолчал, словно не услышав слов Генрихса.
Штурмбанфюрер СС вопросительно взглянул на него. Он знал, что среди большинства высших офицеров вермахта Бадер известен как способный и образованный генерал, но в то же время — и Генрихс сейчас имел возможность в этом убедиться — как весьма неприятный собеседник, который всегда занят лишь собственными мыслями. В неофициальной обстановке, находясь в обществе своих подчиненных, он обычно начинал нудно рассказывать о себе, причем эти рассказы часто не имели ничего общего с фактами его биографии. Он любил рассказывать о том, что давно увлекается изучением психологии военных, особенно артиллеристов, пулеметчиков, снайперов, летчиков. При этом он распространялся о солдатской интуиции, находчивости, воинском долге. Кончал же он обычно совершенно неожиданным выводом о том, что все здешние солдаты и офицеры — шельмы, та к как каждый старается всеми правдами и неправдами избежать Восточного фронта или югославского кошмара, который, по его мнению, вовсе не был таким уж страшным.
Бадер вдруг остановился, оглянулся и с кислым выражением лица произнес:
— Здесь, наверное, так же, как и в Белграде, в любую минуту можно получить пулю в спину...
— Мы приняли меры, господин генерал, но, разумеется, все предусмотреть невозможно, — проговорил Генрихс.
— Значит, здесь небезопасно. Тогда пойдемте. Если уж погибать, то на фронте, в бою.
— Да, конечно, — согласился Турнер и, помолчав, добавил: — По сведениям гестапо, в Сараеве существует сильное коммунистическое подполье.
— Вы спрашивали, господин генерал, о партизанской бригаде, — снова заговорил штурмбанфюрер СС Генрихс. — У меня для вас есть интересные новости. Наш агент только что вернулся оттуда.
— Что вы сказали? Генрихс повторил свои слова.
— Кто это? — спросил Бадер.
— Возможно, вы помните, господин генерал, доклад Гельма в отеле «Авала»? Речь идет о бывшем журналисте из Кралева, — ответил Турнер.
— Его имя — Нусрет Калянац, — вставил Генрихс. — Он завербован нами давно, еще до войны.
— И он вернулся из партизанской бригады? — взглянул на него генерал Бадер.
— Да, только что...
— Это действительно любопытно!
— Информация из первых рук особенно ценна, — подхватил Турнер.
— Если желаете, господин генерал, — вытянулся перед Бадером Генрихс, — через несколько минут его доставят в гестапо, в мой кабинет, и вы сможете лично побеседовать с ним. Это в двух шагах отсюда.
— Да, это было бы интересно, — согласился генерал Турнер.
Генрихс вскинул руку в фашистском приветствии и ушел.
Когда генералы подошли к зданию гестапо, их встретили и провели в кабинет штурмбанфюрера СС Генрихса. Через несколько минут туда вошли Генрихс и Калянац. Агент был в длинном черном плаще и почему-то без головного убора.
— Хайль Гитлер! — вытянулся он перед генералами.
Турнер и Бадер вяло ответили на приветствие.
Генрихс взял у Калянаца его плащ и аккуратно повесил на вешалку.
На Калянаце были солдатские башмаки, штаны из домотканого сукна, выцветшая гимнастерка, за поясом — пистолет и ручная граната, через плечо переброшена полевая сумка. Было что-то отталкивающее в выражении лица этого человека.
— Вы говорите по-немецки? — спросил его Бадер.
— Да, и неплохо.
— Почему вы без головного убора?
Калянац замялся.
— Где ваша шапка? — снова спросил Бадер.
Калянац вытащил из кармана измятую фуражку, на ней блеснула красная звезда.
— Наденьте! — приказал Бадер.
Калянац смущенно надел фуражку.
Бадер встал, подошел к Калянацу и внимательно оглядел его с ног до головы. Калянац был средних лет, хорошо сложен, глаза у него были чуть навыкате и какие-то блеклые. Он настороженно переводил взгляд с Турнера на Бадера, опасливо посматривая на их генеральские погоны.
— Это, надо полагать, обычное партизанское обмундирование? — прервал затянувшееся молчание Бадер.
— Так точно, господин генерал!
— И вооружены все примерно так же?
— Так точно!.. У многих трофейные автоматы или карабины.
— Что ж, экипированы неплохо!
— Почти у всех обмундирование сшито из байковых одеял или домотканого сукна.
— Сюда вы добрались без приключений?
— Так точно, господин генерал!
— В Сараево вам удалось войти незамеченным?
— Так точно!
Бадер посмотрел на Генрихса, затем снова перевел взгляд на Калянаца:
— Ну и какое впечатление производит эта бригада?
— Довольно внушительное.
— По нашим сведениям, она сейчас на грани развала. Так ли это? — продолжал расспрашивать Бадер.
Калянац в замешательстве взглянул на Генрихса.
— Отвечайте! — сказал тот.
— Бригада, господин генерал, действует очень организованно, и в ней поддерживается строгая дисциплина. Партизаны даже в окружении бьются до последнего... Вы, вероятно, слышали, что произошло в Белых Водах и Пьеноваце?..
— Да-да, — нетерпеливо перебил его Турнер.
— Я добровольно вызвался пойти связным в один из местных партизанских отрядов и под этим предлогом выбрался из бригады. В моем распоряжении есть еще три-четыре часа, если, конечно, вы сочтете мое возвращение необходимым.
Бадер и Турнер посмотрели на свои часы. Была уже глубокая ночь.
— Кто командует бригадой? — спросил Бадер.
— Верховный штаб всех партизанских сил Югославии. Ну и, конечно, штаб бригады. Бригада, господин генерал, состоит в основном из коммунистов, в ней собрались антифашисты со всей страны...
Нусрет Калянац говорил неторопливо и убедительно. Ничто не выдавало того состояния внутреннего разлада, неуверенности, в котором он пребывал уже несколько дней. В нем произошел какой-то перелом. Он никак не мог понять, что с ним. Всю жизнь он мечтал о богатстве, и всю жизнь ему не хватало денег. Именно жажда обогащения заставила его дать согласие стать агентом гестапо. На первых порах деньги, получаемые от немцев, действительно дали ему возможность пожить безбедно. Он устраивал пирушки, волочился за женщинами. Но вскоре деньги кончились, и, поскольку немцы больше не расщедривались, Калянац снова оказался без гроша. Теперь ему оставалось лишь мечтать о богатстве и роскошной жизни. Однако с недавнего времени он, как ни странно, потерял всякий интерес к деньгам; теперь динары Недича, кроны Павелича и марки Гитлера интересовали его не больше, чем прошлогодние листья в весеннем лесу.
Всю жизнь он стремился прежде всего к максимальному удовлетворению всех своих прихотей, в том числе и самых низменных, что, вероятно, и оттолкнуло от него всех его друзей. Он принадлежал к категории людей, которые, когда перед ними встает проблема нравственного выбора, не выдерживают серьезных жизненных испытаний и выбирают обычно путь наименьшего сопротивления. Путь, избранный Калянацем, оказался ошибочным, но было уже слишком поздно, когда он понял это. Он осознал эту истину, и для него наступили мучительные дни. Прошло то время, когда он строил грандиозные, фантастические планы своего обогащения. Все, к чему он стремился, оказалось фикцией, дымом, миражем. Перед ним теперь стоял только один вопрос: кто скорее его прикончит — те, кому он вот уже несколько лет служит верой и правдой, или те, против кого он сейчас шпионит. Два часа назад, когда он приближался к Сараеву, обходя стороной немецкие патрули и вероятные места партизанских засад, одинаково боясь и тех и других, он вновь и вновь спрашивал себя, куда бежать, куда податься и существует ли вообще выход из этого заколдованного круга. Бегство куда бы то ни было представлялось ему невозможным: у гестапо были слишком длинные руки. Никто даже не заметил бы его гибели, он бы просто исчез, и чья-то рука обычным карандашом вычеркнула бы из списков агентуры гестапо безымянного агента по кличке Нино. Если бы его расстреляли партизаны, в штабе бригады сделали бы лаконичную запись: «Расстрелян как изменник Родины, немецкий шпион...» И все...
