— Милосердный государь, — отвечал Збышко, — я бы и десяти жизней не пожалел…
Но больше он не мог сказать ничего оттого, что был взволнован, и оттого, что княгиня положила ему руку на губы, потому что ксендз Вышонок не позволял ему разговаривать. А князь продолжал:
— Я думаю, что долг рыцаря тебе известен и ты будешь с честью носить эти знаки. Тебе предстоит служить Спасителю нашему и бороться с владыкой ада. Ты должен быть верен помазаннику земному, избегать неправой войны и защищать угнетаемую невинность, в чем да поможет тебе Господь.
— Аминь, — сказал ксендз Вышонок.
Тогда князь встал, перекрестил Збышку и, уходя, прибавил:
— А когда выздоровеешь, приезжай прямо в Цеханов, куда я вызову и Юранда.
VIII
Через три дня приехала обещанная женщина с герцинским бальзамом, а вместе с ней приехал из Щитно с письмом, подписанным братьями и снабженным печатью Данфельда, капитан лучников; в письме меченосцы призывали небо и землю в свидетели обид, которые были им нанесены в Мазовии, и, угрожая местью Божьей, взывали о наказании за убийство "их возлюбленного друга и гостя". Данфельд присоединил к письму и личную свою жалобу, требуя в словах, одновременно смиренных и угрожающих, расплаты за тяжкое увечье, причиненное ему, и смертного приговора чеху. Князь на глазах у капитана разорвал письмо, швырнул его на пол и сказал:
— Магистр прислал этих злодеев-меченосцев для того, чтобы они вели со мной дружеские переговоры, а они меня разгневали. Скажи же им от моего имени, что они сами убили гостя и хотели убить оруженосца, о чем я напишу магистру, причем прибавлю, чтобы он выбирал других послов, если хочет, чтобы я, в случае войны его с королем польским, не стал ни на ту, ни на другую сторону.
— Милосердный государь, — отвечал капитан, — только ли такой ответ Должен я отнести благочестивым и могущественным братьям?
— Если этого не довольно, то скажи им еще, что я считаю их не рыцарями, а собачьими детьми.
На этом дело и кончилось. Капитан уехал, потому что и князь в тот же день уехал в Цеханов. Осталась только "сестра" с бальзамом, которого недоверчивый ксендз Вышонок все-таки не хотел употребить в дело, тем более что больной в прошедшую ночь хорошо уснул, а на следующее утро проснулся, правда, очень слабым, но уже без лихорадки. Как только князь уехал, сестра тотчас отправила обратно одного из своих слуг, как будто за новым лекарством, за "яйцом василиска", которое, как она говорила, обладало свойством возвращать силы даже умирающим, сама же она ходила по дворцу, смиренная, не владеющая одной рукой, одетая, правда, по-мирски, но в одежду, похожую на монашескую, с четками в руках и с тыквой на поясе, какие обычно носят пилигримы. Хорошо говоря по-польски, она с величайшей заботливостью расспрашивала слуг и о Збышке, и о Данусе, которой при случае подарила иерихонскую розу; на следующий день, когда Збышко спал, а девушка сидела в столовой, она подошла к ней и сказала:
— Благослови вас Господь, паненка. Сегодня ночью после молитвы мно" снилось, что среди метели шли к вам двое рыцарей, но один дошел раньше и окутал вас белым плащом, а другой сказал: "Я вижу только снег, а ее нет" — и вернулся назад.
Дануся, которой хотелось спать, тотчас раскрыла любопытные глазки и спросила:
— А что это значит?
— Это значит, что вас получит тот, кто вас больше всех любит.
— Это Збышко, — ответила девушка.
— Не знаю, потому что лица его я не видела, видела только белый плащ, а потом сейчас же проснулась, потому что Господь Бог еженощно посылает мне боль в ногах, а руку и совсем у меня отнял.
— А почему же вам не помог этот бальзам?
— Не поможет мне, панна, и бальзам, потому что это мне ниспослано за тяжкий грех мой, а если вы хотите знать, за какой, так я вам расскажу.
Дануся кивнула головой в знак того, что хочет знать, и сестра продолжала:
— Есть в ордене и послушницы, женщины, которые хоть и не приносят обета и даже могут быть замужними, но все же должны исполнять обязанности по отношению к ордену и слушаться приказаний братии. Та, которой предстоит такая милость и честь, получает от брата-рыцаря благочестивый поцелуй в знак того, что отныне должна служить ордену всеми своими поступками и словами. Ах, паненка! И мне тоже предстояло удостоиться этой великой милости, но я в греховности своей, вместо того чтобы принять ее с благодарностью, совершила тяжкий грех и навлекла на себя наказание.
— Что же такое вы сделали?
— Брат Данвельд пришел ко мне и дал мне монашеский поцелуй, а я, думая, что он делает это из какого-нибудь легкомыслия, подняла на него безбожную свою руку…
Тут она стала ударять себя в грудь и несколько раз повторила:
— Боже, милостив буди мне грешной.
— И что же случилось? — спросила Дануся.
— И тотчас отнялась у меня рука, и с той поры я калека. Молода я была и глупа, не знала всего, но все же наказание меня постигло. Ибо если даже женщине покажется, что брат хочет совершить что-либо дурное, она должна предоставить суд над ним Богу, а сама не смеет противиться, потому что кто станет противиться ордену или рыцарю его, того постигнет гнев Божий…
Дануся слушала эти слова с неприятным чувством и со страхом, а сестра стала вздыхать и продолжала жаловаться.
— Я и теперь еще не стара, — говорила она, — мне всего только тридцать лет, но Господь сразу отнял у меня и молодость, и красоту.
— Если бы не рука, вы бы еще не могли жаловаться, — отвечала Дануся. Наступило молчание. Вдруг сестра, словно что-то припомнив, сказала:
— А ведь мне снилось, что какой-то рыцарь обернул вас на снегу белым плащом. Может быть, это был меченосец? Ведь они тоже носят белые плащи.
— Не хочу я ни меченосцев, ни их плащей, — ответила девушка.
Но дальнейший разговор прервал ксендз Вышонок, который, войдя в комнату, кивнул Данусе головой и сказал:
— Благодари же Бога и ступай к Збышке. Он проснулся и просит есть. Ему стало заметно лучше.
Так и было на самом деле. Збышко чувствовал себя лучше, и ксендз Вышонок был уже почти уверен, что он будет здоров, как вдруг неожиданное событие разрушило все расчеты и надежды. От Юранда прибыли посланные с письмом к княгине, содержащим самые дурные и страшные новости. В Спыхове сгорела часть Юрандова городка, а сам он при тушении пожара был ушиблен горящею балкой. Ксендз Калеб, писавший письмо от его имени, сообщал, правда, что Юранд еще может выздороветь, но что искры и уголья так прижгли ему единственный остававшийся у него глаз, что ему грозит неизбежная слепота.
Поэтому Юранд приказывал дочери тотчас приехать в Спыхов, ибо он хочет еще раз увидеть ее, прежде чем мрак окончательно его окутает. Он говорил также, что с этих пор она должна остаться при нем, потому что если даже у нищих слепцов, выпрашивающих подаяния у добрых людей, есть по поводырю, которые водят их за руку и указывают дорогу, то почему он должен быть лишен этого последнего утешения и оставлен умирать среди чужих? В письме выражалась смиренная благодарность княгине, воспитавшей девушку, как родная мать, а в конце Юранд обещал, что хоть слепым, а приедет еще раз в Варшаву, чтобы упасть к ногам княгини и просить ее о том, чтобы в будущем она не оставляла Данусю своими милостями.
Княгиня, когда отец Вышонок прочел ей это письмо, некоторое время не могла произнести ни слова. Она надеялась, что, когда Юранд, раз пять или шесть в году приезжавший к дочери, приедет на ближайшие праздники, тогда она собственными силами и при помощи князя Януша склонит его на сторону Збышки и добьется его согласия на скорую свадьбу. Между тем письмо это не только разрушало ее планы, но и в то же время лишало ее Дануси, которую она любила наравне с собственными детьми. Ей пришло в голову, что Юранд может сейчас же выдать девушку за кого-нибудь из соседей, чтобы прожить остаток дней среди своих. Нечего было и думать о том, чтобы Збышко ехал в Спыхов, потому что ребра его только что начинали срастаться, а кроме того, кто мог знать, как бы он был принят в Спыхове. Княгиня же знала, что Юранд в свое время решительно отказал ему в Данусе и ей самой сказал, что по каким-то тайным причинам никогда не согласится на их брак. И вот в тяжелом расстройстве велела она позвать к себе старшего из прибывших людей, чтобы расспросить его о спыховском несчастье и в то же время узнать что-нибудь о намерениях Юранда.
