— А только другой такой девушки, как ты, должно быть на свете нет. Тебе бы на войну ходить.

А она быстро взглянула ему в глаза и ответила почти грустно:

— Я знаю… только ты надо мной не смейся.

Ягенка сама натопила большой горшок медвежьего сала, первую кварту которого Мацько выпил охотно, потому что оно было свежее, не подгорело и пахло дягилем, которого Ягенка, знавшая толк в лекарствах, в меру положила в горшок. Ободрился теперь Мацько духом и надеялся, что выздоровеет.

— Вот этого мне и надо было, — говорил он. — Как смажется все во мне салом, так, может быть, и окаянное острие это откуда-нибудь вылезет.

Однако следующие кварты уже не так ему нравились, как первая, но он пил из благоразумия. Ягенка с своей стороны ободряла его, говоря:

— Будете здоровы. У Билюда из Острога звенья кольчуги глубоко вошли в мясо под шеей, а от сала все вышли наружу. Только когда рана раскроется, надо ее затыкать бобровым жиром.

— А есть у тебя?

— Есть. А если свежего понадобится, так мы со Збышкой пойдем к норам. Бобров сколько хочешь. Да не помешало бы также, чтобы вы что-нибудь какому-нибудь святому пообещали, такому, который помогает от ран.

— Мне уж это в голову приходило, только я хорошенько не знаю, которому. Святой Георгий — покровитель рыцарей: он бережет воина от несчастья и придает ему мужества, когда надо, а говорят, что часто сам становится на сторону справедливых и помогает бить неугодных Господу. Да такой, который сам рад колотить, редко рад бывает лечить; тут должен быть другой святой, которому уж он не станет мешать. У каждого святого на небе свое дело и свое хозяйство, это все знают. И в чужие дела они никогда не мешаются, потому что из этого могут несогласия выйти, а святым на небе не пристало ссориться либо драться… Есть Козьма и Дамиан, тоже великие святые, которым лекари молятся, чтобы болезни на свете не переводились, а то им есть будет нечего. Есть святая Аполлония, эта против зубов, и святой Либорий — от каменной болезни, да все это не то. Вот приедет аббат — он мне скажет, к кому мне обращаться, ведь и не всякий священник все тайны Господни знает, и не всякий в таких делах смыслит, хоть у него и выбрита голова.

— А что, если бы вам самому Господу Иисусу Христу обет дать?

— Он, известное дело, всех выше. Но ведь это все равно, что если бы твой отец побил моего мужика, а я бы в Краков самому королю жаловаться поехал. Что бы король мне сказал? Он сказал бы так: "Я над всем королевством хозяин, а ты ко мне со своим мужиком пристаешь. Суда, что ли, нет? Не можешь ты пойти в город, к моему каштеляну?" Господь Иисус хозяин над всем светом, — понимаешь? — а для мелких дел у него есть святые.

— Так я вам скажу, — объявил Збышко, пришедший к концу разговора, — дайте обет покойнице-королеве нашей, что если она вам поможет, то вы совершите паломничество в Краков, к ее гробу. Разве мало чудес совершилось там на наших глазах? К чему чужих святых искать, когда есть своя, да еще лучше других?

— Эх, кабы я знал наверное, что она от ран.

— Да хоть бы и не от ран. Никакой святой не посмеет на нее ворчать, а если заворчит, так ему же от Господа попадет, потому что ведь это не какая-нибудь пряха, а королева польская…

— Которая последнюю языческую страну обратила в христианство. Это ты умно сказал, — отвечал Мацько. — Высоко, должно быть, сидит она на Божьем вече, и не всякий святой сможет с ней потягаться. Ей-богу, так я и сделаю, как ты советуешь.

Совет этот понравился и Ягенке, которая не могла устоять против удивления перед умом Збышки, а Мацько торжественно дал обет в тот же вечер и с этих пор с еще большей охотой пил медвежье сало, со дня на день поджидая верного выздоровления. Однако спустя неделю он стал терять надежду. Говорил, что сало "кипит" у него в животе, а на коже, возле последнего ребра, что-то у него растет, словно шишка. Через десять дней стало еще хуже: шишка выросла и покраснела, а сам Мацько очень ослаб, и когда началась лихорадка, начал опять готовиться к смерти.

Но однажды ночью он вдруг разбудил Збышку.

— Зажги-ка скорей лучину, — сказал он, — что-то со мной делается, да не знаю, хорошее или плохое.

Збышко вскочил и, не высекая огня, раздул уголья в очаге в соседней комнате, зажег от них смолистую щепку и вернулся.

— Что с вами?

— Что со мной? Что-то у меня сквозь шишку лезет, должно быть, наконечник. Я его держу, да выковырять не могу, только чувствую, как он у меня под ногтями скрипит…

— Наконечник. Больше быть нечему. Возьмите покрепче да тащите.

Мацько стал извиваться и шипеть от боли, но засовывал пальцы все глубже, пока не схватил хорошенько твердый предмет, а потом рванул и вытащил его.

— Ох! Иисусе Христе!

— Есть? — спросил Збышко.

— Есть. Даже в холодный пот меня ударило. Зато вот он, гляди.

Сказав это, Мацько показал Збышке продолговатый острый осколок, отскочивший от плохо скованного наконечника стрелы и несколько месяцев сидевший в его теле.

— Слава богу и королеве Ядвиге! Теперь вы будете здоровы.

— Может быть, мне и легче стало, да уж очень больно, — сказал Мацько, выжимая шишку, из которой обильно потекла кровь, смешанная с гноем. — Коли будет настолько меньше во мне этой дряни, так должна же пройти болезнь. Ягенка говорила, что теперь надо будет затыкать бобровым жиром.

— Завтра же утром отправимся за бобром.

Но Мацьку на другой же день стало заметно лучше. Он спал до позднего часа, а проснувшись, стал требовать еды. На медвежье сало он уже не мог смотреть, но зато положили ему в миску двадцать яиц, потому что больше Ягенка не дала из осторожности. Мацько жадно съел их с половиной каравая и запил пивом, а потом стал кричать, чтобы к нему привели Зыха, потому что ему стало весело.

Збышко послал одного из своих турок, подаренных Завишей, за Зыхом, который сел на коня и приехал после полудня, в ту самую минуту, когда молодежь собиралась к Одстайному озеру за бобрами. Сперва было вдоволь смеху, шуток и песен за бутылкой меда, а потом старики принялись разговаривать о детях и расхваливать каждый своего.

— Что за парень Збышко! — говорил Мацько. — Другого такого на свете нет. И храбрый, и быстрый, как рысь, и ловкий. Знаете, когда его вели в Кракове на казнь, так девки в окнах визжали, словно их кто сзади шилом колол, да еще какие девки: рыцарей да каштелянов дочки, уж я и не говорю о всяких красавицах из мещанок.

— Да пускай они будут и каштелянские и красавицы, а все-таки не лучше моей Ягенки, — отвечал Зых из Згожелиц.

— Да разве я вам говорю, что лучше? Милее Ягенки девушки не найти.

— Я тоже про Збышку ничего не говорю: лук без веревки натягивает…

— И медведя один подпереть сумеет. Видали, как он его хватил? Всю голову снес да лапу.

— Голову снес, а подпер не один: Ягенка ему помогла.

— Помогла?… Он ничего мне не говорил.

— Потому что ей обещал… Ведь стыдно девке по ночам в лес ходить. Мне она сейчас же сказала, как дело было. Другие лгать любят, а она правды скрывать не станет… По правде сказать, я не был рад, потому что кто знает… Хотел на нее накричать, а она мне так говорит: "Коли я сама веночка не сберегу, так и вы, тятя, не убережете, но не бойтесь: Збышко знает, что такое рыцарская честь".

— Еще бы. Ведь и нынче одни пошли.

— Но к вечеру вернутся. Ночью дьявол всего темнее — и стыдиться девке Не надо: темно.

Мацько с минуту подумал, а потом сказал, словно самому себе:

— А все-таки им хорошо друг с другом…

— Эх, кабы он не дал клятвы другой!

— Это, как вы сами знаете, рыцарский обычай… Если у кого из молодежи нет своей дамы, так другие его простаком считают… Поклялся он достать павлиньи перья и должен достать их, потому что поклялся рыцарской честью; Лихтенштейна тоже должен поймать, но от других клятв аббат может разрешить его.

— Аббат приедет не нынче завтра…