— Мы больше не шпильманы, а придворные вашей милости, — ответил один из клириков, заглядывая в большой кувшин, из которого на далекое расстояние шел запах меда и хмеля.

— Ишь ты! Говорит, словно из бочки… — воскликнул аббат. — Эй ты, кудластый! Чего в кувшин заглядываешь? Латыни на дне не найдешь.

— Да я и не латыни ищу, а пива, которого не могу найти.

Но аббат обернулся к Збышке, с удивлением смотревшему на этих придворных, и сказал:

— Все это clerici scholares [13], хоть каждый из них рад швырнуть книгу да схватиться за лютню и с ней таскаться по миру. Приютил я их и кормлю, что тут делать? Лентяи и шалопаи отчаянные, но умеют петь и службы Божьей немного лизнули, значит, они мне при костеле годятся, да и защитить могут, потому что есть между ними здоровые парни. Этот вот странник говорит, что был в Святой Земле, да нечего и пытать его про какие-нибудь моря или страны, потому что он даже того не знает, как императора греческого зовут и где он живет.

— Я знал, — хриплым голосом отвечал странник, — да как начала меня на Дунае лихоманка трясти, так все и вытрясла.

— Особенно я на мечи удивляюсь, — сказал Збышко, — потому что таких никогда у клириков не видал.

— Им можно носить, — сказал аббат, — потому что ведь они не посвящены, а что я тоже кортик ношу у пояса, так тут удивляться нечего. Год тому назад вызвал я Вилька из Бжозовой сразиться на утоптанной земле из-за тех лесов, по которым вы ехали в Богданец. Да он не вышел…

— Да как же он против духовной особы выйдет? — перебил Зых.

Аббат на эти слова рассердился и, ударив кулаком по столу, закричал:

— Коли я в латах, так я не ксендз, а шляхтич… А он не вышел, потому что предпочел напасть на меня ночью, в Тульче, с мужиками своими. Вот почему я кортик ношу на поясе… Omnes leges omniaque jura vim vi repellere cunctisque sese defensare permittunt [14]. Вот почему я и им мечи дал.

Услышав латынь, Зых, Мацько и Збышко притихли, склонили головы перед мудростью аббата, потому что никто из них не понял ни единого слова; аббат же еще несколько времени поводил сердитыми глазами и наконец сказал:

— Кто его знает, может быть, он и тут на меня нападет?

— Вона! Пускай-ка нападет! — воскликнули клирики, хватаясь за рукоятки мечей.

— Да, пусть бы напал! Соскучился и я по драке.

— Не сделает он этого, — сказал Зых, — скорее придет кланяться да мириться. От лесов он уже отказался, а теперь для него все дело в сыне… Сами знаете… Да не дождется он этого…

Тем временем аббат успокоился и сказал:

— Видел я, как младший Вильк пьянствовал с Чтаном из Рогова на постоялом дворе в Кшесне. Не узнали они нас сначала, темно было, и все толковали о Ягенке.

Тут он обратился к Збышке:

— И о тебе.

— А чего им от меня надо?

— Ничего им от тебя не надо, только не нравится им то, что есть около Згожелиц третий. И вот говорит Вильк Чтану: "Как я ему шею выкостыляю, так он красоваться-то перестанет". А Чтан отвечает: "Может быть, он нас побоится, а нет — так я ему живо ноги попереломаю". А потом стали они друг друга уверять, что ты побоишься.

Услышав это, Мацько взглянул на Зыха, тот на него — и лица их приняли хитрое и веселое выражение. Ни один не был уверен, действительно ли аббат слышал такой разговор, или же сочиняет для того только, чтобы подзадорить Збышку; зато оба поняли, а в особенности хорошо знавший Збышку Мацько, что нет на свете лучшего средства толкнуть мальчика к Ягенке.

А аббат, как будто нарочно, прибавил:

— И то сказать, ребята они здоровенные.

Збышко не выказал никакого волнения и только каким-то словно чужим голосом стал расспрашивать Зыха:

— Завтра воскресенье?

— Воскресенье.

— Вы к обедне поедете?

— Еще бы…

— Куда? В Кшесню?

— Это всего ближе. Куда ж нам еще ехать?

— Ну хорошо.

Збышко, догнав Зыха и Ягенку, в обществе аббата и клириков ехавших в Кшесню, присоединился к ним и поехал вместе с ними, потому что ему надо было доказать аббату, что ни Вилька из Бжозовой, ни Чтана из Рогова он не боится и прятаться от них не намерен. И снова в первую минуту поразила его красота Ягенки, потому что хотя не раз он видел ее и в Згожелицах, и в Богданце, хорошо одетую, но никогда не была она разряжена так, как в костел. Платье на ней было из красного сукна, подбитое горностаем, красные перчатки, а на голове горностаевый, расшитый золотом, колпачок, из-под которого спускались на плечи две косы. Она уже не сидела на лошади по-мужски, но на высоком седле с поручнем и с подножкой; ноги ее еле видны были из-под длинной, уложенной ровными складками юбки. Зыху, позволявшему девушке дома одеваться в кожух и высокие сапоги, важно было, чтобы перед костелом каждый понял, что приехала дочка не чья-нибудь, но панна из могущественного рыцарского рода. С этой целью лошадь ее вели два подростка в обтянутых штанах и в раздутых куртках, какие обычно носили пажи. Сзади ехали четверо слуг, а с ними клирики аббата, с кортиками и лютнями у поясов. Збышко полюбовался на всю эту свиту, но больше всего на Ягенку, похожую на картинку, и на аббата, который в красном своем одеянии с огромными рукавами казался каким-то путешествующим князем. Скромнее всех был одет сам Зых, который заботился только о красоте других, а сам украшался только веселостью и песнями.

Они ехали рядом: аббат, рядом с ним Ягенка, потом Збышко и Зых. Аббат сначала велел своим "шпильманам" петь духовные песни, но потом они, должно быть, ему надоели, и он стал разговаривать со Збышкой, который с улыбкой поглядывал на его огромный кинжал, величиной не меньше двуручных немецких тесаков.

— Вижу я, — с важностью сказал аббат, — что удивлен ты моим мечом; так знай же, что синоды разрешают духовным особам иметь в дороге не только мечи, но даже баллисты и катапульты, а мы находимся в дороге. Наконец, когда святой отец воспрещал ксендзам носить мечи и красные одежды, он, вероятно, имел в виду людей низкого происхождения, ибо шляхтичу Бог велел носить оружие, и тот, кто захотел бы это оружие бросить — пошел бы против известного его предначертания.

— Я видел князя мазовецкого Генриха, тот и на аренах дрался, — отвечал Збышко.

— Не то ставится ему в вину, что он дрался, — ответил аббат, подняв палец, — а то, что он женился, да еще неудачно, ибо fomicariam и bibulam [15] взял mulierem [16], которая, говорят, Bacchum [17] с юных лет adorabat [18], a кроме того, была тут и adultere [19], из чего тоже ничего хорошего выйти не могло.

Тут он даже остановил коня и с еще большей важностью стал поучать:

— Кто намерен жениться, то есть взять себе uxorem [20], тот должен смотреть, чтобы она была богобоязненна, знала приличия, умела вести хозяйство и не любила грязи, что помимо Отцов Церкви говорит еще и некий языческий философ по имени Сенека. А как же узнаешь, что сделал удачный выбор, если не знаешь гнезда, из которого берешь подругу до самой смерти? Ибо другой мудрец, но уже христианский, говорит: "Pomus non cadit absque arbore" (яблочко от яблони недалеко падает). Из чего поучайся, грешный человек, искать жену не в отдалении, а поблизости, ибо если получишь злую и непокорную, то вдоволь из-за нее наплачешься, как плакал некий философ, когда сварливая жена в гневе вылила ему на голову aquam sordidam [21].

— In secula seculorum, amen [22]! — в один голос грянули клирики, которые, отвечая так аббату, не очень следили за тем, впопад ли они отвечают.