Збышко же несколько времени не знал, посадить ли больную впереди себя на седло и держать дорогой возле своей груди или же положить ее в корзину… Наконец он решился на последнее, полагая, что ей удобнее будет ехать лежа. Потом, подойдя к дяде, он склонился, чтобы поцеловать у него руку, но Мацько, который берег его, как зеницу ока, хоть и не хотел выказывать перед немцами своего волнения, не мог удержаться и крепко обнял его, прижавшись губами к его пышным золотистым волосам.

— Храни тебя Бог, — сказал он. — А про старика все-таки помни, потому что неволя — тяжелая вещь, что ни говори.

— Не забуду, — отвечал Збышко.

— Да утешит тебя Пресвятая Богородица.

— Пошли вам Господь и за это… и за все.

Через минуту Збышко сидел уже на коне, но Мацько вспомнил, видимо, еще что-то, подбежал к племяннику, и, положив руку ему на колено, он сказал:

— Слушай. Если догонишь Главу, насчет Зигфрида попомни: не покрой позором себя самого и моих седых волос. Юранд — отлично, но не ты. Поклянись мне в этом мечом и честью.

— Пока вы не вернетесь, я и Юранда удержу, чтоб он не мстил за вас Зигфриду, — отвечал Збышко.

— Так вот как ты меня любишь?

А юноша грустно улыбнулся:

— Ведь вы знаете…

— Ну, в путь. Поезжай и будь здоров.

Лошади тронулись, и вскоре лесная чаща закрыла их. Мацьку вдруг стало ужасно грустно и скучно; душа его изо всех сил рвалась вслед этому любимому юноше, единственной надежде всего их рода. Но старик согнал грусть с лица, потому что был человеком твердым и владеющим собой.

— Слава богу, что не он в плену, а я…

И он обратился к немцам:

— А вы, рыцарь, когда едете и куда?

— Когда нам захочется, — отвечал Вольфганг. — А поедем мы в Мальборо где вам, рыцарь, придется прежде всего предстать пред магистром.

"Эх, пожалуй, они еще мне там голову отрубят за то, что я помогал жмудинам", — сказал себе Мацько.

Однако его успокаивала та мысль, что заложником у них рыцарь де Лорш и что сами братья фон Бадены будут защищать его, хотя бы ради того, чтобы от них не ушел выкуп.

"Потому что, — говорил он себе, — в таком случае, конечно, Збышке не будет нужды ни самому являться, ни тратить денег".

И эта мысль принесла ему некоторое облегчение.

Збышко не мог догнать своего оруженосца, потому что тот ехал день и ночь, отдыхая лишь столько, сколько было необходимо во что бы то ни стало, чтобы не пали лошади, которые, кормясь одной травой, были слабы и не могли делать таких переходов, как в странах, где легче было достать овес. Самого себя Глава не жалел, а на преклонные годы и слабость Зигфрида не обращал внимания. Старый меченосец страдал жестоко, тем более что железный Мацько во время схватки изрядно помял ему бока. Но всего более мучили его комары, роившиеся в сырых лесах; руки у него были связаны, ноги прикручены к брюху коня, и он не мог отгонять насекомых. Правда, оруженосец не причинял ему никаких особенных страданий, но и не жалел его и освобождал правую руку Зигфрида только во время еды, на привалах.

— Ешь, волчья морда, чтобы я мог доставить тебя живого спыховскому пану.

С такими словами он его угощал. Правда, в начале пути Зигфриду пришла в голову мысль уморить себя голодом, но когда он услышал предупреждение, что ему будут разжимать зубы ножом и насильно совать пищу в рот, он предпочел уступить, чтобы не допустить унижения своего монашеского Достоинства и рыцарской чести.

Чеху же хотелось во что бы то ни стало прибыть в Спыхов раньше своего господина, чтобы уберечь возлюбленную свою Ягенку от стыда. Будучи простым, но смышленым и не лишенным рыцарских чувств шляхтичем, он отлично понимал, что для Ягенки было бы слишком обидно и унизительно, если бы она очутилась в Спыхове одновременно с Данусей. "Можно будет в Плойке сказать епископу, — думал он, — что старому пану из Богданца, как опекуну, пришлось волей-неволей брать ее с собой; потом же, как только распространится молва, что кроме Згожелиц она получила наследство еще и после аббата, так и воеводский сын может на ней жениться". Эта мысль услаждала ему труды походов, потому что он терзался, думая, что счастливая весть, которую он везет в Спыхов, будет для его госпожи тяжелым приговором.

И часто представлялась его воображению румяная, как яблочко, Сецеховна. Тогда, поскольку позволяли дороги, он вонзал коню в бока шпоры — так спешил поскорее в Спыхов.

Ехали по плохим дорогам, скорее — без всяких дорог, все время прямо. Чех знал только то, что, едучи к югу и лишь слегка уклоняясь к западу, он должен выехать в Мазовию, а тогда уже все будет хорошо. Днем он ехал по солнцу, а ночью по звездам. Лесу, казалось, не было ни границ, ни конца. Дни и ночи их проходили в ночном сумраке. Иногда Глава думал, что не провезти молодому рыцарю Данусю живой через эти страшные пустыни, где не было никакой дичи, где по ночам приходилось стеречь лошадей от волков и медведей, а днем уступать дорогу стадам зубров и туров, где страшные кабаны точили кривые клыки о корни сосен и где всякому, кому не удавалось подстрелить из арбалета или пронзить копьем оленя, по целым дням нечего было есть.

"Как же, — думал Глава, — он будет здесь ехать с такой измученной девушкой, которая еле дышит?"

То и дело приходилось им объезжать широкие трясины и глубокие овраги, на дне которых шумели вздувшиеся от весенних дождей потоки. Немало и озер было в лесах; на этих озерах при закате солнца видели они целые стада лосей и оленей, плавающих в розовой гладкой воде. Иногда замечали они дымки, свидетельствующие о присутствии людей. Несколько раз Глава приближался к таким лесным селениям, но оттуда навстречу выбегали толпой дикие люди, в шкурах, надетых на голое тело, вооруженные кистенями и луками и так злобно смотрящие из-под колтуноватых волос, что приходилось как можно скорее пользоваться изумлением, в которое повергал их вид рыцарей, и поспешно уезжать.

Однако два раза свистели вслед чеху копья и слышался окрик: "Викили" (немцы). Но он предпочитал убегать, нежели объяснять, кто он. Наконец после нескольких дней езды он стал предполагать, что, может быть, уже переехал границу, но спросить было некого. Только от жителей одной деревушки, говоривших по-польски, узнал он, что очутился наконец в мазовецкой земле.

Там дорога шла уже легче, хотя вся восточная Мазовия еще шумела одним сплошным лесом. Не кончилось и безлюдье, но там, где попадалось жилье, обитатели были не так враждебны, может быть, потому, что чех говорил на понятном им языке. Беда только была с невероятным любопытством этих людей, которые окружали всадников и забрасывали их вопросами, а узнав, что они везут пленника-меченосца, говорили:

— Подарите же его нам, господин, уж мы с ним разделаемся.

И они просили так упорно, что чеху часто приходилось сердиться или объяснять им, что пленник принадлежит князю. Тогда они оставляли его в покое. Впоследствии, в населенной стране, дело тоже не особенно легко шло со шляхтой и владетельными князьками. Там кипела ненависть к меченосцам, потому что везде живо помнили предательство и обиду, нанесенную князю, когда во время полного мира меченосцы схватили его под Злоторыей и держали у себя как пленника. Правда, эти уже не хотели "разделываться" с Зигфридом, но то один, то другой упрямый шляхтич говорил:

— Развяжите его: я дам ему оружие и вызову на поединок.

Таким чех обстоятельно объяснял, что первое право мстить принадлежит несчастному пану из Спыхова и что нельзя лишать его этого права.

В населенных местах уже были кое-какие дороги и лошадей всюду кормили овсом или ячменем. Чех ехал скоро, нигде не останавливаясь, и за десять дней до праздника Божьего тела очутился в виду Спыхова.

Приехал он вечером, как тогда, когда Мацько прислал его из Щитно с уведомлением о своем отъезде на Жмудь, и точно так же, как в тот раз, увидев его из окна, выбежала к нему навстречу Ягенка, а он упал к ногам ее, некоторое время не в силах будучи произнести ни слова. Но она подняла его и потащила как можно скорее наверх, не желая расспрашивать при людях.