Зыха, немного уже подгулявшего, зрелище это растрогало окончательно; он прижал к себе кувшин и, думая, очевидно, что это Ягенка, заговорил:

— Ох, дочурка ты моя! Ох, сирота горемычная! Что я, несчастный, стану в Згожелицах делать, как отнимут тебя у меня? Что стану делать?…

— А скоро придется ее отдавать! — воскликнул Збышко.

Зых мгновенно перешел от чувствительности к веселью:

— Хе-хе! А девке-то пятнадцать лет, и уж к парням ее тянет… Чуть завидит издалека, так и трет коленом об колено…

— Тятя, я к себе пойду, — сказала Ягенка.

— Не уходи, с тобой хорошо…

И Зых стал таинственно подмигивать Збышке.

— Двое их сюда заезжало: один — молодой Вильк, сын старого Вилька из Бжозовой, а другой — Чтан [11] из Рогова. Кабы они тебя тут застали, сейчас же стали бы на тебя зубами лязгать, как друг на друга лязгали.

— Эвона! — сказал Збышко.

Потом он обратился к Ягенке и, говоря ей, по указанию Зыха, "ты", спросил:

— А тебе кто больше нравится?

— Никто.

— Вильк [12] крепкий парень, — заметил Зых.

— Пускай себе в другом месте воет.

— А Чтан?

Ягенка стала смеяться.

— Чтан, — сказала она, обращаясь к Збышке, — весь волосами зарос, точно козел, так что и глаз не видно, а сала на нем — как на медведе.

Збышко, словно что-то припомнил, хлопнул себя по лбу и сказал:

— Да, если уж вы такие добрые, так я вас еще об одной вещи попрошу: нет ли у вас медвежьего сала? Дяде для лечения нужно, а в Богданце я не могу добиться.

— Было, — сказала Ягенка, — да мальчики на двор вынесли луки смазывать, а собаки все дочиста съели… Вот жалость-то!

— Ничего не осталось?

— Дочиста съели.

— Ишь ты! Значит, ничего больше не остается, как в лесу поискать.

— Устройте облаву, медведей много, а если вам охотничье оружие нужно, мы дадим.

— Где мне ждать. Поеду на ночь к ульям.

— Возьмите с собой человек пять. У нас есть мужики.

— Я с мужиками не пойду: еще зверя спугнут.

— Так как же? С луком пойдете?

— Да что же я с луком в лесу, да еще в темноте, стану делать? Ведь месяц теперь не светит. Возьму вилы, хороший топор, да и пойду завтра один.

Ягенка помолчала, потом на лице ее отразилось беспокойство.

— В прошлом году, — сказала она, — пошел от нас охотник Бездух, а медведь его разорвал. Это дело опасное, потому что он как увидит ночью человека, а особенно возле ульев, сейчас на задние лапы становится.

— Коли он убегать станет, так его и не догонишь, — ответил Збышко. Между тем задремавший было Зых проснулся и начал петь. А потом обратился к Збышке:

— Знаешь, их двое: Вильк из Бжозовой и Чтан из Рогова… А ты…

Но Ягенка, боясь, как бы Зых не сказал чего лишнего, быстро подошла к Збышке и стала расспрашивать:

— А когда ты пойдешь? Завтра?

— Завтра, после захода солнца.

— А к каким ульям?

— К нашим, к богданецким, недалеко от нашей границы, возле Радзи-ковского болота. Говорили мне, что там медведей сколько хочешь.

Збышко, как и намерен был, отправился на медведя, потому что Мацько чувствовал себя все хуже. Сперва поддерживала его радость и домашние хлопоты, но на третий день лихорадка и боль в боку вернулись к нему с такой силой, что он вынужден был лечь. Збышко отправился сперва днем, осмотрел ульи, заметил поблизости на болоте огромный след и разговорился с бортником Ваврком, который по ночам спал тут же, в шалаше, с парой злых подгальских овчарок, но вынужден был переселиться в деревню из-за осенних холодов.

Вдвоем раскидали они шалаш, взяли собак, кое-где слегка обмазали медом стволы, чтобы запах его привлек зверя, а потом Збышко вернулся домой и стал готовиться к охоте. Для теплоты оделся он в кафтан из лосиной кожи, без рукавов; на голову натянул чепец из железной проволоки, чтобы медведь не мог содрать ему кожу с головы, взял хорошо окованную рогатину и широкий стальной топор с дубовым топорищем, не таким коротким, какие употребляются плотниками. Под вечер он был уже у цели и, выбрав себе удобное место, перекрестился, сел и стал ждать.

Красные лучи заходящего солнца просвечивали сквозь ветви сосен. На верхушках, каркая и хлопая крыльями, прыгали вороны; кое-где, шелестя травой и опавшими листьями, пробирались к воде зайцы; иногда мелькала проворная куница. В чаще, мало-помалу стихая, раздавался еще щебет птиц.

В лесу на закате не все еще успокоилось. На некотором расстоянии от Збышки с ревом и хрюканьем прошло стадо кабанов, потом длинной вереницей пробежали лоси, положив головы один другому на хвост. Сухие ветви трещали под их копытами, весь лес гудел, а они, озаренные красным светом солнца, бежали к болоту, где ночью им было удобно и безопасно. Наконец в небесах запылала заря, от которой верхушки сосен, казалось, пылали огнем, и все стало постепенно успокаиваться. Лес запылал. Мрак подымался от земли вверх, к сверкающей заре, да и та под конец стала бледнеть, темнеть и гаснуть.

"Теперь будет тихо, пока не завоют волки", — подумал Збышко.

Однако он жалел, что не взял лука, потому что легко мог бы убить кабана или лося. Между тем с болота еще несколько времени доносились какие-то глухие звуки, похожие на тяжелые стоны и посвистывание. Збышко поглядывал в сторону этого болота с некоторой тревогой, потому что мужик Радик, некогда живший здесь в землянке, однажды исчез со всей семьей, точно сквозь землю провалился. Некоторые говорили, что их похитили разбойники, но были люди, которые впоследствии видели около землянки какие-то странные следы, не то человеческие, не то звериные; люди эти многозначительно покачивали головами и даже думали, не позвать ли из Кшесни ксендза, чтобы он освятил эту землянку. Но до этого дело не дошло, потому что не нашлось никого, кто бы захотел жить там, и землянку мало-помалу размыли дожди; однако место это не пользовалось с тех пор доброй славой. Правда, на это не обращал внимания бортник Ваврек, летом ночевавший здесь в шалаше, но о самом Ваврке всякое говорили. Збышко, у которого была рогатина и топор, не боялся диких зверей, но с некоторой тревогой думал о нечистой силе и потому обрадовался, когда этот шум замолк.

Погасли последние отблески зари, и настала совершенная ночь. Ветер прекратился, не было даже обычного шума в верхушках сосен. Иногда где-нибудь падала шишка, издавая среди молчания сильный и отчетливый звук, но все-таки было так тихо, что Збышко слышал собственное дыхание.

Так просидел он долго, думая сперва о медведе, который мог прийти, а потом о Данусе, которая ехала с мазовецким двором в дальние страны. Он вспомнил, как в минуту прощания с княгиней схватил Данусю на руки и как слезы ее катились у него по щекам, вспомнил ее лицо, белокурую головку, ее веночки и песни, ее красные башмаки с длинными носками, которые целовал он перед отъездом, и все, что произошло с минуты их первого знакомства; и охватила его такая печаль, что ее нет поблизости, и такая тоска по Данусе, что он весь ушел в эту тоску, забыл, что находится в лесу, что поджидает зверя, и стал говорить самому себе:

"Пойду я к тебе, потому что без тебя мне не жизнь".

И он чувствовал, что это так и что ему надо ехать в Мазовию, потому что иначе он в Богданце зачахнет. Вспомнился ему Юранд и его странное упорство, но он подумал, что тем более ему надо ехать, чтобы узнать, что это за тайна, что за препятствия, и не может ли какой-нибудь вызов на смертный бой устранить эти препятствия. Наконец ему показалось, что сама Дануся простирает к нему руки и зовет: "Здравствуй, Збышко, здравствуй". Как же ему не идти к ней?

И он не спал, но видел ее так явственно, точно это было видение или сон. Вот едет теперь Дануся, сидя рядом с княгиней, играет на маленькой лютне и напевает, а думает о нем. Думает, что вскоре увидит его, а может быть, и оглядывается назад, не скачет ли он за ними, а он в это время сидит в темном бору.