— Слушайте, дело начал не я, а аббат. Один Бог знает, чья тут правда, но если вы хотите накликать беду на Збышку, так берите землю, а Збышке да пошлет Господь здоровья и счастья настолько же, насколько чистосердечно я вам уступаю.
И он протянул Вильку руку; тот, давно зная старика, весьма удивился, так как и не предполагал, какая в этом как будто бы каменном сердце таилась любовь к племяннику и какая тревога за судьбу Збышки владела этим сердцем. И он долго не мог выговорить ни слова, пока наконец обрадованный таким исходом дела ксендз не осенил их крестным знамением. Тогда Вильк сказал:
— Ну ежели так, тогда другое дело. Мне не земля важна была, потому что я стар и некому мне оставить ее, а справедливость. Кто со мной обойдется по-хорошему, тому я еще свою уступлю. А вашего племянника да благословит Господь, чтобы вы на старости лет не плакали по нему, как я по своем единственном парне…
И они бросились друг другу в объятия, а потом долго препирались о том, кому владеть землей. Все-таки Мацько в конце концов дал себя убедить в том, что так как Вильк один на свете, то ему некому оставить имущество.
После этого он пригласил старика в Богданец, где почтил его обильным угощением, потому что и сам был в душе очень рад. Радовала его мысль, что на выкорчеванной земле хорошо уродится ячмень, а кроме того, что он отвратил от Збышки беду.
"Только б вернулся, — думал старик, — а уж земли и богатства у него будет вдосталь".
Ягенка не менее его была довольна этим примирением.
— Уж, конечно, — сказала она, выслушав, как было дело, — если Господь милосердный захочет показать, что ему мир милее ссоры, то Збышко благополучно вернется назад.
В ответ на это лицо Мальки прояснилось, точно на него упал солнечный луч.
— Так и я думаю, — сказал он. — Всемогущ Господь Бог, но и в отношении всемогущества его есть способы: надо только голову иметь на плечах…
— В хитрости у вас никогда недостатка не было, — отвечала девушка, поднимая глаза к небу.
А через некоторое время, точно обдумав что-то, она снова проговорила:
— Но уж и любите же вы этого своего Збышку. Уж и любите… Ой-ой-ой…
— Как же его не любить, — отвечал старый рыцарь. — А ты? Разве ты его не любишь?
Ягенка ничего не ответила прямо. Но она сидела на скамье рядом с Мацькой, а теперь пододвинулась еще ближе к нему и, отвернувшись, тихонько толкнула старика локтем:
— Оставьте вы меня в покое.
XX
Война из-за Жмуди между меченосцами и Витольдом слишком занимала всех в королевстве, чтобы жители не стали разузнавать о ходе ее. Некоторые были уверены, что Ягелло придет на помощь двоюродному брату и что войны с орденом надо ждать с часу на час. Рыцари рвались в бой, а во всех шляхетских поместьях говорили, что и значительное число королевских советников, заседающих в Кракове, склоняется на сторону войны, полагая, что надо раз навсегда покончить с врагом, который никогда не хотел удовлетвориться тем, что у него есть, и мечтал о присвоении чужого добра даже тогда, когда его охватывал страх перед силой соседей. Но Мацько, как человек умный, к тому же бывалый и много знающий, не верил в близость войны и часто говорил молодому Яське из Згожелиц и другим соседям, с которыми встречался в Кшесне:
— Пока магистр Конрад жив, ничего из этого не выйдет, потому что он умнее других и знает, что это была бы не обыкновенная война, а резня: "либо твоя смерть, либо моя". И до этого он, зная силу короля, не допустит.
— Ну а если король первый объявит войну? — спрашивали соседи. Но Мацько качал головой.
— Видите ли, в чем дело… Я все это близко видал и многое понял. Если бы он был король из нашего прежнего королевского рода, который спокон веков был христианским, то, может быть, он бы и сам первый напал на немцев. Но наш Владислав Ягелло (я ничуть не хочу умалять его достоинство: он благородный государь — и да сохранит его Господь в добром здоровье) — прежде, чем мы выбрали его королем, был литовским великим князем и язычником: христианство он принял только что, а немцы по всему свету брешут, что душа у него еще языческая. Поэтому ему никак нельзя первому объявить войну и проливать христианскую кровь. По этой-то причине он и не выступает на помощь Витольду, хоть у него руки чешутся; а ведь и то знаю, что ненавидит он меченосцев, как моровую язву.
Такими речами Мацько снискал себе повсюду славу умного человека, который любое дело сумеет показать, как на ладони. В Кшесне по воскресеньям после обедни его окружали кольцом, а потом вошло в обычай, чтобы кто-нибудь из соседей, услышав новость, заезжал в Богданец: там старый рыцарь мог разъяснить ему то, чего простая шляхетская голова понять не могла. Мацько же принимал всех гостеприимно и охотно разговаривал с каждым, а когда наконец гость, наговорившись, уезжал, старик никогда не забывал проститься с ним такими словами:
— Вы моей голове дивитесь, но вот когда Збышко вернется — то-то вам настоящее диво будет. Ему хоть в королевском совете заседать — до того шельмец умен и проницателен.
И внушая такие взгляды гостям, он в конце концов внушил их самому себе и Ягенке. Збышко обоим им издали казался каким-то сказочным царевичем. Когда настала весна, они уже еле могли усидеть дома. Вернулись ласточки, вернулись аисты; в лугах закричали коростели, в зеленеющих хлебах послышались голоса перепелок; еще раньше этого прилетели косяки журавлей и чирков, один Збышко не возвращался. Но пока птичьи стаи летели с юга, крылатый вихрь с севера нес известия о войне. Ходили слухи о битвах и поединках, в которых хитрый Витольд то побеждал, то бывал сам побеждаем; говорили о великих бедствиях, которые причинила немцам зима и связанные с нею болезни. Но, наконец, пронеслась по всему краю радостная весть, что храбрый Кейстутович взял Новую Ковну, то есть Готтесвердер, разрушил ее и не оставил камня на камне, бревна на бревне. Когда эта весть дошла до Мацьки, он сел на коня и поскакал в Згожелицы.
— Эх, — говорил он, — ведомы мне эти места, — мы там со Збышкой и Скирвойллой много меченосцев поколотили. Там мы и благородного де Лорша в плен взяли. Ну, дал бог, подвернулась нога у меченосцев: этот замок взять было трудно.
Однако Ягенка еще до приезда Мацьки знала о разрушении Новой Ковны и даже слышала больше того: будто Витольд начал мирные переговоры. Эта новость даже больше заняла ее, чем предыдущая, потому что в случае мира Збышко, если он еще жив, должен бы возвратиться домой.
И она стала расспрашивать старого рыцаря, правдоподобно ли это. Он, подумав, ответил ей так:
— С Витольдом все правдоподобно, потому что он человек совсем особенный: наверное, из всех христианских государей он самый хитрый. Когда ему надо расширить свое господство в сторону Руси, он заключает мир с немцами, а когда там добивается того, что задумал, он снова бросается на немцев. Ничего они не могут сделать ни с ним, ни с этой несчастной Жмудью. То он у них отнимает, то опять отдает. И не только отдает, но и сам помогает им угнетать ее. Есть между нами люди, как есть и на Литве, которые ставят ему в вину, что он так играет кровью этого несчастного народа… По правде сказать, я бы сам считал это бессовестным, кабы дело шло не о Витольде… Потому что я иной раз думаю: а ну как он меня умнее и знает, что делает? И правда, я слышал от самого Скирвойллы, что он сделал из этой страны вечно сочащуюся рану на теле ордена, чтоб она всегда болела… Матери всегда будут родить, и крови не жаль, только бы она не проливалась без пользы.
— Мне важно только то, вернется ли Збышко.
— Вот, даст бог, вернется, коли ты это в счастливую минута сказала.
Однако прошло еще несколько месяцев. Дошли вести, что мир действительно заключен, хлеба стояли золотые, колосья налились, полосы гречихи изрядно уже порыжели, а о Збышке не было ни слуху ни духу.
Наконец, после первой жатвы, Мацько потерял терпение и объявил, что отправится в Спыхов, поразузнать там, как и что, потому что оттуда недалеко Литва, а кстати осмотреть хозяйство чеха.