И она даже удивилась, когда на ее зов пришел человек совершенно незнакомый, а не старик Толима, носивший за Юрашгом щит и обычно приезжавший с ним вместе; но незнакомец ответил ей, что Толима опасно ранен в последней битве с немцами и борется в Спыхове со смертью, а Юранд, сраженный мучительной болезнью, просит как можно скорее вернуть ему дочь, потому что видит все хуже, а через несколько дней, пожалуй, и вовсе ослепнет. Посланный даже настоятельно просил, чтобы как только лошади отдохнут, можно было сейчас же увезти девушку, но так как был уже вечер, княгиня решительно воспротивилась этому, в особенности потому, что не хотела окончательно убивать Збышку и Данусю внезапной разлукой.

А Збышко уже знал обо всем и лежал, точно его ударили обухом по голове; когда же княгиня вошла к нему и ломая руки еще с порога воскликнула: "Нет выхода, ведь отец", — он, как эхо, повторил за ней: "Нет выхода", — и закрыл глаза, как человек, который надеется, что сейчас придет к нему смерть.

Но смерть не пришла, хотя в груди его все возрастало горе, а в голове носились все более и более мрачные мысли, подобные тучам, которые, гонимые вихрем одна на другую, застилают солнце и гасят на свете всякую радость. Дело в том, что Збышко, как и княгиня, понимал, что если Дануся уедет в Спыхов, она для него почти потеряна. Тут все были к нему расположены; там Юранд, быть может, даже примет его, но выслушать не захочет, особенно если его связывает клятва или еще какая-нибудь причина, столь же важная, как обет, данный Богу. Впрочем, где ему ехать в Спыхов, если он болен и еле может пошевельнуться на постели. Несколько дней тому назад, когда по милости князя достались ему золотые шпоры и рыцарский пояс, он думал, что радость пересилит в нем болезнь, и от всей души молился, чтобы поскорее встать и сразиться с меченосцами; но теперь он опять потерял всякую надежду, потому что чувствовал, что если у его ложа не будет Дануси, то вместе с ней у него исчезнут и желание жить, и силы для борьбы со смертью. Вот настанет завтрашний день, потом послезавтрашний придет, наконец и сочельник, а кости его будут все так же болеть и так же будет он терять сознание, и не будет возле него ни той ясности, которая распространяется от Дануси по всей комнате, ни радости смотреть на нее. Что за радость, что за счастье было по нескольку раз в день спрашивать: "Ты меня любишь?" — и видеть потом, как она закрывает смеющиеся, стыдливые глаза рукой или наклоняется и говорит: "А то кого же?" Теперь останется только болезнь, да печаль, да тоска, а счастье уйдет и не вернется.

Слезы заблестели на глазах Збышки и потекли по щекам; потом он обратился к княгине и сказал:

— Милостивая повелительница, я так думаю, что больше уже не увижу Данусю никогда в жизни.

А княгиня, сама охваченная горем, ответила:

— Да и не удивительно будет, если ты умрешь с горя. Но Господь Бог милостив.

Но через несколько времени, чтобы хоть несколько ободрить его, она прибавила:

— От слова не станется, но если бы Юранд умер раньше тебя, то опека над Данусей перешла бы к князю и ко мне, а уж мы бы сейчас же выдали девочку за тебя.

— Когда он там умрет, — отвечал Збышко.

Но вдруг, видимо, какая-то новая мысль мелькнула у него в уме: он приподнялся, сел на постели и сказал изменившимся голосом:

— Милосердная государыня…

Но его перебила Дануся, которая вбежала со слезами и еще с порога стала восклицать:

— Так ты уже знаешь, Збышко? Ой, жалко мне отца, но жаль и тебя, бедняжка.

Но Збышко, когда она подошла к нему, обнял свою возлюбленную здоровой рукой и заговорил:

— Как же мне жить без тебя, девушка? Не затем ехал я сюда через леса и реки, не затем клялся я, служил тебе, чтобы тебя лишиться. Эх, не поможет печаль, не помогут слезы, не поможет и сама смерть, потому что хоть трава надо мной вырастет, душа моя тебя не забудет, даже у Иисуса Христа во дворце, и у Бога Отца в покоях… И вот что: выхода нет, но должен быть выход, потому что иначе нельзя. Кости мои болят, но хоть ты упади княгине к ногам, потому что я не могу, и проси смилостивиться над нами.

Дануся, услышав это, тотчас же бросилась к ногам княгини и, обхватив их руками, спрятала свое личико в складках ее тяжелого платья, а княгиня посмотрела на Збышку полными жалости, но все же и удивленными глазами.

— В чем же я могу над вами смилостивиться? — спросила она. — Если я не пущу ребенка к больному отцу, то навлеку на себя гнев Божий.

Збышко, поднявшийся было на постели, снова упал на подушки и несколько времени не отвечал ничего, потому что у него перехватило дыхание. Но понемногу он стал приближать лежащие на груди руки одну к другой и, наконец, сложил их молитвенно.

— Отдохни, — сказала княгиня, — а потом скажи, что тебе нужно. А ты, Дануся, пусти мои колени.

— Пусти колени, но не вставай и проси вместе со мной, — проговорил Збышко.

Потом слабым, прерывающимся голосом продолжал:

— Юранд был против меня в Кракове, будет против и здесь. Но если бы ксендз Вышонок повенчал меня с Данусей, то пусть потом она едет в Спыхов: тогда уже никакая человеческая власть не отнимет ее у меня.

Слова эти были для княгини Анны так неожиданны, что она даже вскочила со скамьи, потом снова села и, как бы не понимая, как следует, в чем дело, сказала:

— Господи боже мой… ксендз Вышонок?…

— Милосердная госпожа… милосердная госпожа… — просил Збышко.

— Милосердная госпожа! — повторяла за ним Дануся, снова обнимая колени княгини.

— Да как же это можно без разрешения отца?

— Закон Божий сильнее, — отвечал Збышко.

— Побойся же ты Бога!

— Кто отец, если не князь?… Кто мать, если не вы, милосердная госпожа?… А Дануся воскликнула:

— Милосердная матушка!

— Правда, я ей была и есть все равно, что мать, — сказала княгиня, — и из моих же рук сам Юранд получил жену. Правда. И если бы повенчать вас, то все дело кончено. Может быть, Юранд и посердился бы, но ведь он тоже обязан повиноваться князю как своему господину. Кроме того, можно бы ему сначала не говорить, и только если он захочет выдать девочку за другого или постричь в монахини… А если он дал какую-нибудь клятву, то и вины с его стороны не будет. Против воли Божьей никто ничего не сделает… Господи! Может быть, в том и есть воля Божья?

— Иначе и быть не может, — вскричал Збышко. Но княгиня, еще охваченная волнением, сказала:

— Погодите, дайте мне опомниться. Если бы князь был здесь, я бы прямо пошла к нему и спросила: отдать Данусю или не отдавать?… Но без него я боюсь… У меня даже дух захватило, а тут и времени нет подумать, потому что девочке надо завтра ехать… Ох, Господи Иисусе Христе! Ехала бы она замужняя — все было бы хорошо. Только я не могу опомниться — страшно мне чего-то… А тебе не страшно, Дануся? Ответь же.

— Без этого я умру, — перебил ее Збышко.

А Дануся встала от колен княгини, и так как добрая госпожа не только приблизила ее к себе, но и ласкала, то она обняла ее за шею и стала целовать изо всех сил.

Но княгиня сказала:

— Без отца Вышонка я вам ничего не скажу. Беги же скорее за ним.

Дануся побежала за отцом Вышонком, а Збышко повернул свое бледное лицо к княгине и сказал:

— Что предназначил мне Господь Бог, то и будет, но за это утешение, милосердная госпожа, да наградит вас Господь.

— Подожди благодарить меня, — отвечала княгиня, — потому что еще неизвестно, что будет. И кроме того, ты должен мне поклясться своей честью, что, если свадьба состоится, ты не запретишь девочке сейчас же ехать к отцу, чтобы тебе и ей, упаси боже, не навлечь на себя его проклятия.

— Клянусь честью, — сказал Збышко.

— Так помни же. А Юранду девочка пусть сначала ничего не говорит. Лучше сразу не поражать его новостью. Мы пошлем за ним из Цеханова, чтобы он приехал с Данусей, и тогда я сама скажу ему, или же попрошу князя. Как увидит он, что ничего не поделаешь, так и согласится. Ведь ты не был ему противен?