Большая волна ударила в борт теплохода, он качнулся один раз, другой, мотор сделал перебой, потом все выправилось. Капитан теплохода повернул прожектор назад и проводил баржу лучом света до тех пор, пока можно было. «Начальник баржи» улыбался и махал рукой.

— В Игнатовке… пиво… свежее… бочечное… — донеслось с баржи. — Ждет…

— В Селезневку колбасу копченую завезли! — крикнул в ответ капитан.

Опять хриплый гудок и три звонких. Вскоре баржа исчезла за поворотом.

— Петя умер, — сказала Нина. Семен Петрович резко повернулся к ней.

— Когда?

— На той неделе… В среду…

— Ты… была?

— Нет.

Они замолчали. Петя был тем гармонистом, который пытался выяснить с Рудаковым отношения во время первого приезда в санаторий. Он как-то еще раз хотел затеять драку с Семеном Петровичем. Главный бухгалтер, притопывая от мороза, ждал на улице Нину, которая убежала в палату одеться потеплее, как вдруг из корпуса выскочил гармонист. Он был без пальто, без шапки, в пижаме и больничных тапочках, волосы всклокочены.

— Уходи отсюда! Уходи! Кобель! — закричал он срывающимся мальчишеским голосом. — Уходи и больше никогда не появляйся, подонок пошлый! Зашибу!

Петя кинулся на Рудакова, выставив вперед кулаки, норовя ударить в лицо. Семен Петрович повернулся правым плечом, выдвинул его и слегка шевельнул. Он не собирался бить этого нервного, хилого парня, но гармонист, наткнувшись на плечо, вдруг отскочил, как резиновый мячик, ноги его сплелись, и он упал на спину.

Семен Петрович подошел к поверженному сопернику. Изо рта гармониста показалась кровь. При виде ненавистного врага Петя попытался вскочить, но не смог даже перевернуться на бок. Рудаков поднял его, помог дойти до палаты.

— Меньше нервов, — сказал Семен Петрович на прощание, — не мы их выбираем, а они нас.

— Кобель… бугай, — прошептал гармонист. — Грубое животное…

Больше Рудаков гармониста не видел, но Нина иногда рассказывала о санаторных делах, в том числе и о Пете. Вскоре, рассказывала она, гармониста выписали, но дела его были неважны. Жил он в том же селе, что и Нина. Иногда они встречались на улицах или на базаре. Однажды Петя пришел к Нине домой и весь вечер играл на аккордеоне. Играл он очень хорошо, возле окон останавливались любопытные.

— Свадьба, что ли? — спрашивали они.

— Да нет, просто женихаются.

— Ты не приходи больше, — сказала Нина.

Больше Петя не приходил, но иногда присылал короткие записки. Писал, что начал сам сочинять музыку, но получается ли что, он не знает…

Теплоход подошел к Игнатовке. Пристань Игнатовки была ярко освещена двумя лампочками на столбах и выглядела абсолютно пустынной. Недалеко от причала светилось окошко пивного ларька. Продавщица вышла наружу и стала наблюдать, как швартуется катер.

— Давай быстрее, а то закрываю, — закричала она матросу.

— Свежее? — спросил матрос.

— В обед завезла.

Матрос обернулся к пассажирам.

— Кто желает пивка — прошу, пожалуйста. Поторопитесь.

Первыми поднялись парни с иностранными наклейками, потом мужик с раколовкой. Поднялось даже несколько женщин.

— Я схожу, — сказал Семен Петрович.

— Сходи.

— Не напирай, пожалуйста, — говорил матрос, сдерживая столпившихся у борта пассажиров. — Сначала пропустим капитана. Такова традиция… А теперь прошу, пожалуйста.

Сухощавый капитан с военной выправкой, в кителе и форменной фуражке — видно, действительно служил на флоте — проворно сбежал на берег, спорым шагом направился к ларьку. Там его уже ждала кружка пива. Кружка была налита так полно, что пена стекала по ее бокам и падала на дощатый, влажный от пива прилавок. Капитан осушил кружку единым духом. Продавщица, смотря на него влюбленными глазами, налила другую. Капитан отошел с кружкой в тень ларька и принялся попивать неторопливо.

Пассажиры уважительно подождали, когда отойдет капитан, и столпились у ларька. Семен Петрович тоже взял две кружки. Пиво оказалось отличным: свежим, хмельным, горьким. Оно пахло золотым ячменным полем, где созревало под солнцем, и темными подвалами, где выдерживалось.

Мужичок-паучок, оставивший свою паутину на палубе, достал из-за пазухи четвертинку, плеснул из нее в кружку, сунул опять за пазуху.

— Так-то оно надежнее будет, — подмигнул он Семену Петровичу.

— Я не люблю мешать, — сказал главный бухгалтер. — Теряется естественный вкус.

— У водки тоже естественный вкус, — резонно заметил мужичок-паучок.

Капитан дал гудок. Пассажиры засобирались, стали совать пустые кружки в окошко.

— Ишь, понравилось, — ворчал матрос. — Так бы и до утра стояли. Заходите, прошу, пожалуйста.

Он отмотал веревку, мотор заработал, между бортом теплохода и пристанью образовалась щель.

Продавщица стояла на берегу и махала рукой. Капитан отсалютовал ей три раза.

Семену Петровичу захотелось еще выпить. Он подошел к буфету.

— Сто грамм и килечки.

Буфетчица, забытая на какое-то время всеми, обрадовалась, стала торопливо наливать.

— Ухажерка капитана, — сказала она, кивнув в сторону пристани. — Каждый раз его ждет, когда пиво свежее. Муж и двое детей. Вот что оно в мире делается.

В голосе буфетчицы была зависть.

Семен Петрович посмотрел на пристань. Продавщица, ладная, молодая, закрывала окошко широким щитом. Потом погасли фонари, и пристань слилась с лесом.

— Ты не пьяный?

— Ни на вот столечко.

— Больше не пей.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

Теплоход шел теперь посередине реки. Берега отодвинулись, лесные звуки исчезли, и был слышен лишь шорох воды. Нина перегнулась через борт. Семен Петрович проследил за ее взглядом. Отблески от прожектора освещали плывущие по реке листья.

— Осень скоро, — сказала Нина.

— Да, пойдут дожди. Теплоход ходить перестанет. Я буду приезжать к тебе домой. Наплевать…

— Он прислал мне записку. — Нина разглядывала плывущие за бортом листья.

Семен Петрович молчал. Казалось, и сейчас этот хлипкий парнишка со сжатыми кулаками стоит между ними. Рудаков погладил девушку по плечу:

— Не горюй…

— Я не горюю… Когда все известно заранее, не так страшно.

— Не надо об этом.

— Ты знаешь, что было в записке?

— Откуда же мне знать?

— Два рисунка без слов.

— Рисунки? — удивился Рудаков.

— Ну да. Два рисунка. Нота и кисть. Очень неумелые рисунки.

— Что значит «нота и кисть»?

— Это символы музыки и живописи.

Рудаков не знал, что сказать. Нина молчала.

— Зачем он так… сделал? — наконец спросил главный бухгалтер.

— Он хотел сказать, чтобы я не унывала. На свете всегда останется живопись и музыка. Он знал, что я пойму. Мы и раньше говорили на эту тему. Тогда еще… до тебя. Я немного с ним дружила. Ну не дружила, а так… ходили, разговаривали. Он считал, что история ничего не хранит вечно. Исчезают государства, храмы, рушатся горы, высыхают и образуются новые моря. И ничего нет вечного. Только немножко остается от человека. Это рисунок и музыка.

— Вот как… — Семен Петрович никогда не думал об этом. — Значит, все исчезнет, и останутся только картины и музыка? — Он недоверчиво покачал головой. — А книги, допустим? Книги тоже долго сохраняются, скульптуры…

— Да. Это правильно. Но все-таки дольше всего — рисунок и музыка. Он так считал. Например, наскальные рисунки, он говорил, будут существовать вечно. А музыка… Она была и до человека. Шум моря, шорох песка, движение ветра. Ведь это тоже музыка.

— Это он потому так говорил, — сказал Семен Петрович, — что сам сочинял и потому, что ты рисуешь.

— Да, может быть, и поэтому тоже. Но, по-моему, он прав. И только ради этого стоит жить.

— А если не умеешь рисовать и сочинять музыку? — спросил Семен Петрович. Ему показалось, что он задал очень сложный вопрос, поставил Нину в тупик и пожалел, что ввязался.