Рудаков отнес все на маленький столик с розовым пластмассовым покрытием, что стоял возле буфета. Продавщица выдвинула фитиль в лампе, чтобы было видней. На освободившееся место к окошку встали молчаливые городские рыбаки в джинсах с иностранными ярлыками, задымили иностранными сигаретами.

Рудаков залпом, затаив дыхание, выпил водку, закусил килькой. Килька была свежей, баночного посола, такую в Петровск не завозили, и Семен Петрович с наслаждением съел все четыре штуки — для бутерброда было положено три, но Мартьяновна из симпатии добавила ему еще одну.

От курящих возле столика рыбаков тянулся ароматный дым. Мучительно хотелось курить. Семен Петрович снова достал пачку сигарет, подержал в руках и опять сунул в карман.

Потом он прошел на нос и сел рядом с девушкой-подростком. Девушка была совсем худенькой, зябко куталась в коричневое пальто, ее лицо почти закрывал низко надвинутый на лоб шерстяной красный платочек — в тон пальто. Она сидела, полуотвернувшись от палубы, и смотрела в воду. На ее ногах были стоптанные туфли.

Ноги она поджала под скамейку. Семен Петрович нащупал ее руку, взял в свою большую ладонь.

— Холодная, — сказал он. Девушка ничего не ответила.

— Ну, здравствуй…

— Здравствуй…

— Замерзла?

— Нет…

Он взял и вторую ее ладонь, поднес ко рту, стал дышать.

— Я вправду не замерзла.

Но голос у нее был холодный.

— Я боялся, что ты не приедешь.

— Ты же знаешь… брошу все…

В их сторону никто не смотрел.

— Плохой из тебя конспиратор, — сказала девушка. — Пил водку, а сам с меня глаз не спускал.

— Мало ли чего… Может быть, просто понравилась.

— В этом пальто я совсем маленькая… Ты долго ждал?

Он отпустил ее руки.

— Нет. Совсем немного.

— Мы опоздали на пятнадцать минут.

— Я знаю.

Она приблизила к нему лицо.

— От тебя пахнет водкой и селедкой.

— Тебе противно?

— Нет, ничего. Я бы тоже сейчас выпила водки и закусила килькой.

— Я сегодня целый день не курил.

Она погладила его по лицу.

— Спасибо, милый. Я это почувствовала.

Они помолчали.

— Тебя отпустили? — вдруг тревожно спросила она. — Или ты сам…

— Отпустили.

— До конца?

— До конца.

— Как хорошо…

— Да… Жалко, нельзя поцеловать тебя…

— Можно. Никто не смотрит.

Рудаков покачал головой.

— Земля тесная. Вдруг кто знакомый. Потерплю.

Он отвернулся и стал смотреть вниз. Темная вода с тихим шипением струилась вдоль борта.

«Господи, как хорошо, что она у меня есть, — подумал Семен Петрович. — Как хорошо, что тогда я поехал с ними в санаторий. А то бы ничего не было, ничего… Как же я жил до этого?»

Рудаков после той ночи в санатории, когда они сидели с Ниной в ельнике, и шел снег, и она рисовала на снегу, и поцеловала его в губы, не мог ни работать, ни спать, и в следующее воскресенье поехал в санаторий, сказав жене, что решил попробовать заняться зимней рыбалкой. Он долго добирался автобусом, попутными машинами, шел пешком и заявился в санаторий вечером, к ужину. Он вошел в столовую прямо так, одетым, в пальто и валенках. Весь зал уставился на него. Стало так тихо, что было слышно, как кто-то, видно сидевший спиной и не видевший пришельца, усердно жевал. Нина тихо вскрикнула, у нее выпала из рук ложка. Потом она вся залилась краской, медленно встала и пошла навстречу Рудакову неверным шагом, словно спросонья.

— Приехал все-таки.

Она, не стесняясь, обвила его шею руками, приникла горячей щекой к его заиндевелому подбородку.

Она тут же сбегала в палату, переоделась, и они ушли в лес. Вернулись, когда уже потускневшая перед рассветом луна садилась за лес…

Весь остаток ночи Рудаков шел пешком до трассы, где ходили машины, но шоферы не решались взять неведомо откуда бредущего человека, и только когда встало красное, все залившее алым солнце, его подобрал самосвал. В самосвале он почти не слышал, что болтал разговорчивый шофер, а смотрел в упор, не щурясь, на уже начинающее теплеть солнце, и мрачно думал, перебирая свои неведомые до сих пор чувства. Он понял, что влюбился, хотя не знал, что такое любовь, и не верил в ее существование.

— Случилось что, папаша? — наконец догадался разговорчивый шофер.

— Случилось, — ответил Рудаков.

Шофер замолк, и всю дорогу сочувственно поглядывал на главного бухгалтера.

Семен Петрович стал ездить в санаторий каждую субботу, а когда Нину весной выписали, они встречались в лесных полосах за селом, где она жила. В село Рудаков не ходил, чтобы не было пересудов: Нина работала лаборанткой на элеваторе, и ее знал каждый.

Летом он придумал более спокойную вещь. В пятницу вечером Нина брала билет на теплоход, он садился на этот же теплоход из ближайшего к Петровску села, и они ехали до глухого хутора Пещеры. Там они вдвоем проводили остаток пятницы, субботу и почти все воскресенье…

Это оказалось очень удобным. До сих пор никто ни в Петровске, ни в Нинином селе не сказал про них ни слова. Дома тетке, с которой она жила, Нина говорила, что ездит в санаторий, где прежде лечилась, показаться врачам.

…Теплоход причалил к маленькой пристани. Сели женщина с тяжелым бидоном, из которого, несмотря на то, что он был закупорен и плотно завязан чистой белой марлей, пахло парным молоком; рыбак с огромной раколовкой, маленький, с короткими ножками, похожий на паука, затканного сетью; мальчишка с велосипедом и удочками.

К буфету никто не подошел. Мартьяновна щелкала на счетах, освещенная с одного бока красным светом керосиновой лампы; другая сторона скрывалась во мраке. Буфетчица была похожа на колдунью, занимающуюся своими колдовскими делами.

— Я тебе «Белочки» купил.

Семен Петрович залез в карман куртки, достал пригоршню конфет, вложил в руку Нины.

— Спасибо.

Она положила конфеты на колени.

— И еще кое-что.

— Что?

Голос ее стал по-детски любопытным.

— Вот.

Рудаков протянул ей помаду.

— Боже мой! Жемчужная!

— Ага.

— Неужели польская?

— Не знаю.

— Польская. Девчонки полопаются от зависти.

— Это не для девчонок, а для тебя.

— Само собой, но немного и для девчонок. Не будь жадным.

— Ладно уж, — великодушно согласился Семен Петрович.

Нина спрятала конфеты в карман, а помаду оставила в руке.

Теплоход отвалил от маленькой пристани — три доски, две сваи, железная труба, — и прожектор снова беспокойно заметался по обеим берегам.

«Зачем он так светит? — подумал Рудаков о капитане. — Нервничает или просто так? А может быть, он служил во флоте, допустим, на пограничном катере и осталась привычка быть всегда настороже?»

Теперь они шли совсем близко к берегу. Тянулся заболоченный луг. Оттуда порывами набегал ветер. То промозглый, тревожный, какой-то безнадежный, пахнущий болотом, туманом, скользкими холодными тварями — это когда проплывали низкую часть луга; и теплый, ласковый, добрый, приносящий запахи земляники, сухого сена, трепет перепелиных крыльев, когда напротив оказывался сухой луг, — это был запах жизни, счастья, острой жалости, что так не может продолжаться вечно.

И когда проплывали мимо этих разных участков луга, Нина то сгорбливалась, то распрямлялась, совсем как тонкий стебелек в зависимости от того, дует ли холодный ветер или светит теплое солнце.

— Дай я тебя укрою, ты замерзла, — сказал Семен Петрович.

— Не надо, я не замерзла.

Но он снял с себя куртку и насильно укутал ее. Куртка была модная, нейлоновая, с шерстяной подкладкой, очень теплая, он купил ее специально для этих поездок.

Навстречу проплыла баржа, хрипло прогудела простуженным басом в знак приветствия. Капитан теплохода в ответ дал три неожиданно звонких молодых гудка, озорно побил по барже лучами. Баржа была с песком; из рубки высунулся человек в форменной фуражке, «начальник баржи», помахал рукой; издали не было видно, но Рудаков догадался, что он улыбается. Капитан еще просигналил три раза. Баржа прошла рядом, обдав их запахом мазута, сырого песка и сохнущей рыбы — наверно, матросы занимались рыбалкой.