Рудаков вылил остатки водки в стакан, выпил. Потом бросил стакан в реку. Постоял, не зная, что делать дальше.
Было тихо. Шорох реки сливался с шорохом неба. В небе таились какие-то звуки, звуки детства… Так что хотел сказать отец матери? Каким он хотел видеть сына? Теперь этого никогда не узнаешь…
Вдруг возник еще один звук. Со стороны хутора ветер принес звучание радио. Передавалась какая-то медленная мелодия. Семен Петрович повернулся лицом к хутору. Мелодия удивительно точно передавала его настроение, сжимала сердце…
Рудаков простоял долго на берегу, повернув мокрое от слез лицо к хутору, удивляясь новому ощущению. Раньше его никогда не трогала музыка. Она его даже раздражала. Семен Петрович всегда выключал телевизор или радио, едва раздавались первые звуки.
Мелодия затихла, словно затерялась. Главный бухгалтер постоял еще немного, напрягая слух, но так больше ничего и не услышал.
Потом он с трудом побрел в гору…
9. СУД
Семен Петрович едва вошел во двор, как через изгородь его окликнул сосед. С соседом у главного бухгалтера были добрые отношения. Они работали на одном заводе, хотя и в разных местах, сосед — слесарем-сборщиком, были приблизительно одного возраста и помогали друг другу чем могли. Сосед относился к той части петровцев, которая верила, что жена Семена Петровича сама куда-то ушла из дома, а не была убита своим мужем.
— Эй, Петрович! — окликнул сосед негромко. — Подойди, разговор есть.
Рудаков подошел к изгороди.
— На рыбалке был?
— Ага…
— Поймал что?
— Да так…
— Слушай, — сосед понизил голос. Он был маленький, толстенький, с жидкой бороденкой, с тихим голосом, похожий на гнома.
— У тебя опять рыли…
— Как? — удивился Рудаков. — В выходные они не роют.
— А вот рыли…
— Странно… — пробормотал главный бухгалтер.
— Знаешь почему? — сосед-гном оглянулся по сторонам, и голос его стал едва слышным. — Мальчишки копались у тебя в старой яме, той, что в самом углу сада, и нашли кость…
— Что еще за кость?
— Человечья…
— Да брось ты, — махнул рукой Семен Петрович. — Плетешь невесть что.
— Чтоб мне провалиться на месте! Сам видел… Берцовая, что ли. Они тут ее таскали по всей улице, а потом кто-то надоумил снести в милицию…
— Ну и что?
— Что… Те опять рыть стали и еще несколько штук нашли… Брешут, тут же в Суходольск на экспертизу отправили.
— Вот так дела… — Семен Петрович растерянно уставился на соседа. Тот отвел в сторону глаза.
— Брать тебя, наверно, будут, Петрович…
— За что брать… Не за что брать… А брать — так пусть берут… — Рудаков направился к крыльцу.
— Обождь… Слышь, Петрович… Мы уж с тобой почти тридцать лет знакомы… — Сосед заговорил свистящим шепотом, чтобы покрыть расстояние в два шага. — И никогда черной кошки не перебегало… Вроде бы и дружили… Откройся мне, Петрович… Было дело? Если было, я никому… Может, тебе спрятать что надо… Меня обыскивать не будут…
— Мешок с отрубленной головой спрятать надо, — сказал Семен Петрович.
— Ну?! — выдохнул сосед.
— Вот тебе и «ну»… Дурак ты, Еремыч.
— Так я ж по-соседски…
— Хоть бы и по-соседски… Сказал бы я тебе, даже если б было дело? А? Подумай своей головой.
Еремыч почесал в затылке.
— Да вроде бы не сказал…
— Что ж ты тогда… Мой крест — мне и нести.
— Это уж точно… — Сосед крякнул, опять почесал в затылке. По его лицу было видно, что он еще что-то хотел сказать Семену Петровичу. Рудаков ждал.
— Слушай, Петрович… Давай хоть вещи какие заберу… Передам потом твоей полюбовнице… Растащат ведь все… Слетелись уже. С утра, как только кости нашли, бегают к тебе твои родственнички… И сейчас сидят. Часа два уже сидят. Ждут тебя. Обдерут как липку, не достанется ничего твоей девчонке. Сделай разумное дело, Петрович. Я все честно сохраню и отдам. Сам отвезу. Ты только адрес дай.
Малинник оказался поврежденным несильно. Две новые ямы зияли как раз между двумя яблонями, там малины было совсем мало. Пахло свежей землей и раздавленными опавшими листьями. Так пахнет на кладбище осенью возле только что вырытой могилы.
* * *
Сосед не обманул. В доме в самом деле его ждали. Дочка Варя, ее муж, добродушный толстяк Иван; брат мужа Илья, как всегда, тощий, синий, озабоченный, и сын дочки, его, Рудакова, внук Олежка. Варя знала, куда он прятал ключ — иногда она прибегала в свободное время прибрать в доме, постирать — и вот сейчас навела, значит, полный дом гостей. Гости, видно, ждали его давно. На столе стояла почти выпитая бутылка водки, лежала закуска: помидоры, колбаса, сало, хлеб, рыбные консервы. Они сидели вокруг стола и о чем-то горячо спорили; когда хлопнула дверь, разговор прервался на полуслове, и все уставились на Семена Петровича. Только Олежка не поднял головы, он продолжал стругать какую-то палочку — в свои семь лет внук был самостоятельным, хозяйственным человеком.
— Здорово, — сказал Рудаков и бросил рюкзак в угол, к печке. — Как я вижу, заждались.
— Да, почитай, с утра сидим, — пробасил добродушно Иван.
Илья и внук Олежка ничего не ответили. Дочка подошла к нему тяжелой походкой и помогла раздеться.
— Руки мыть будешь? На рыбалке был? Вижу — ничего не поймал…
Семен Петрович промолчал. Он помыл руки, вытер протянутым дочерью полотенцем, сел к столу.
— Ты бы хоть картошки пожарила, — сказал он дочери. — Сидите на сухомятке.
— Да все думали, что ты вот-вот придешь.
— Варька, дуй в магазин, — сказал добряк Иван, отдуваясь и поглаживая толстый живот.
— Не надо, у меня есть. — Рудаков подошел к шкафу, вынул бутылку.
Варя и Иван чокнулись с Семеном Петровичем стаканами, Илья же сделал вид, что чокается, но не чокнулся. Свою долю он только пригубил.
Рудаков закусил помидором и оглядел своих родственников. Вид у них был встревоженный и озабоченный. Особенно у Ильи. Лицо его сегодня было особенно синим, спина еще больше сгорбилась, и только большие черные глаза, как всегда, поблескивали нетерпеливым, лихорадочным блеском. «Ух и жаден, до чего же человек жаден», — как всегда, удивился Рудаков. Он знал, что его родственник жаден, постоянно помнил об этом, но при встрече все равно удивлялся, до какой степени может быть жаден человек. Илья работал пекарем на хлебозаводе, имел корову, телку, штук тридцать гусей, большое количество уток, кур, откармливал каждый год два поросенка, работал как черт и на заводе и дома, сорвал легкие, сердце, но ему все равно было мало. Мало денег, сада, дома, хозяйства, мотоцикла, шелка (Илья почему-то скупал в магазинах рулонами шелк. «Шелк всегда в цене будет», — говорил он). Вот и сейчас Семен Петрович не сомневался, что инициатором этого посещения был Илья.
— Странно, что ты ничего не поймал, — сказал добряк Иван, методично, кусок за куском уничтожая колбасу. — Осенью щука хорошо берет.
Муж дочери явно старался оттянуть начало неприятного разговора. Иван тоже считался хозяйственным мужиком, у него ничего не пропадало, но жадным он не был, добро как-то само к нему липло. Деньги у него всегда водились, хватало и на гулянки, которые Иван очень любил, и на машину, и на югославский гарнитур, и на один из первых в Петровске цветной телевизор. Сад у Ивана был лучшим в городе, ранней весной под пленкой он выращивал огурцы и тюльпаны на продажу, выручая большие деньги, но все-таки жадным его нельзя назвать. У Ивана можно было занять денег, у Ильи же — нечего и думать. Для кого копил деньги Илья, было неизвестно — он не имел детей; Варя же и Иван копили для Олежки. Они клали деньги на сберкнижку на его имя, покупали вещи «на свадьбу». Причем Олежка был полностью в курсе дела и относился к процессу накопления вполне серьезно.
— Ладно про щук. — Семен Петрович доел помидор, вытер ладонью губы и положил тяжелые кулаки на стол. — Зачем пришли?
