Жена подошла и погладила мужа по голове.

— Ишь распетушился, дурачок…

— Ладно, неси шницели, — отмякнул Петя. — И водку давай. В самом деле, лучше холодную пить… Давай, Костырик, по-хорошему. Значит, так… Ты мне даешь двадцать тысяч, а себе оставляешь девять… ну и копейки бери, я не мелочный. Правда, по-божески? Учитывай, что у меня семья, а ты пока холостой. Я бы мог и больше взять с тебя, ну да я человек справедливый. Затем так… Я даю тебе новый паспорт и отправляю в горный аул к Любиному братцу. Учти, не из гуманных соображений, а по причине того, что, будучи схваченным, ты продашь меня. А мне, учти, хочется жить на эти денежки в свое удовольствие. Уловил? Ну так говори быстрей, где спрятал деньги. А, Костырик?

— Не брал я денег… Только эту тысячу…

— Ты их в Петровске спрятал или здесь?

— Честное слово не брал. Только эту тысячу.

Шофер прищурился.

— Ну, не хочешь говорить по-доброму, Костырик, не надо. Скажешь по-иному. По пьянке все равно проболтаешься.

Петя налил полный стакан водки, пододвинул к бедному Минакову.

— Пей. Но только до дна.

— Я не могу… Я никогда стаканами..,

— Пей, кому сказал.

— Может быть, постепенно…

Шофер нахмурился.

— Пей, падла! Быстро! До дна!

Костин мучитель взял со стола хозяйственный нож и поднес его к горлу Минакова.

— Ну!

Минаков поднял стакан дрожащей рукой. Нож щекотал ему шею.

— Ну смелей, милый Костырик. Смелей, мальчик.

Младший бухгалтер выпил большими глотками резкую холодную жидкость. Дыхание у него прервалось, В голову заколотил огромный молот. Лицо шофера перекосилось, как в кривом зеркале,

— Вспомнил?

— Я никогда… Я только тысячу…

Послышались далекие булькающие звуки.

— Пей еще.

Костя выпил.

— В лесу под деревом? В земле у речки? В старом доме? В Пещерах? Ну?

Костю вырвало. Теряя сознание, он повалился набок. Последнее, что Минакав услышал, были слова Любы:

— Куда его теперь? На чердак нельзя, там соседка белье сушит…

Ревизор Леонид Георгиевич Токарев шел долго. Только часа на два он дал себе отдых, когда наткнулся на камень, на который иногда капало с потолка. Леонид Георгиевич облизал камень языком, и ему стало немного легче: после выпитого коньяка нестерпимо хотелось пить,

Токареву не было страшно. Он знал, что подобные пещеры по берегам рек не бывают очень большими. Люди брали отсюда известняк на строительство, и они не могли бесконечно долго вгрызаться в глубь горы. Скорее всего камень выбирался вдоль воды, так его было легче транспортировать. Ну пусть он будет идти еще полсуток. Полсуток — это ерунда. Он выдержит. А потом обязательно попадется выход. Лишь бы не свалиться в какой-нибудь колодец. Поэтому Леонид Георгиевич шел медленно, осторожно пробуя пространство впереди себя ногой.

Было абсолютно темно. Токарев раньше даже и не представлял себе, что в природе существует такая абсолютная темнота. Ни звезд, ни отсветов далекой воды. Страшная, мертвая темнота…

И тишина. Тишины Токарев боялся больше, чем темноты. Облачная ночь, темная комната, погреб — все-таки к этому мы привыкаем с детства. Тишины же полной там, наверху, не бывает. Скрип дерева, возня укладывающихся на ночь птиц, гудки электрички, шум ветра, плач ребенка, чмокание утолявшей жажды земли после прошедшего дождя…

Леонид Георгиевич ждал галлюцинаций. Он знал, что нельзя долго одному пробыть в полной темноте и тишине без галлюцинаций.

И вскоре он услышал за собой шаги.

Леонид Георгиевич остановился, прислушался. Шаги тоже остановились. Ревизор сделал шаг. Шагнул и тот, сзади.

Тогда Токарев побежал, вытянув вперед руки и стараясь ступать так, чтобы в случае, если он ощутит впереди себя пустоту, успеть упасть набок, цепляясь за стену. За собственными шагами и дыханием ревизор ничего не слышал.

Но вот он внезапно остановился, судорожно вцепившись в выщербленную скользкую стену. Шаги действительно были. Причем не его шаги. Человек не успел сразу остановиться и пробежал немного больше, чем следовало. Да и поступь у него была потяжелее, чем у Леонида Георгиевича. Значит, это было не эхо. За Токаревым действительно кто-то шел. Может быть, такой же, как и он, заблудившийся.

— Эй! — крикнул ревизор. — Есть кто здесь?

Тишина. Липкая тишина скользкого камня. Только где-то очень далеко капала вода.

— Эй! Я такой же, как ты! Я заблудился! Иди сюда!

Молчание. Может быть, ревизору показалось, но он слышал, как дышал стоявший в отдалении человек. Дыхание было учащенным, но не загнанным, как у Леонида Георгиевича. Значит, преследовавший его был или моложе, или тренированнее его.

— Может быть, вы боитесь меня? — спросил ревизор громко. — Но я безоружен, да и вообще в нашем положении…

Ответа не последовало. Токарев сделал шаг в сторону преследователя.

— Тогда я сам приду к вам!

В ответ — торопливый шаг назад. Два шага Леонида Георгиевича. Два торопливых шага там, в темноте. Теперь они поменялись ролями. Токарев стал преследователем, а тот, другой, — зайцем, уходящим от погони.

— Может быть, вы женщина? У вас легкие шаги… Но клянусь вам — я не трону вас пальцем. Нам надо подумать, как выбраться отсюда. Который теперь час? По-моему, уже утро. Я иду всю ночь.

Ни слова в ответ. Только его голос, ударившись тысячи раз о шершавую слизь стен, трансформировался в какую-то мерзкую, шипящую, отвратительную тварь, приполз к его ногам и сдох, корчась в конвульсиях: «…вец… чь…».

И вдруг Леонид Георгиевич похолодел. Все же это эхо, ничего больше! Он гонится за собственным эхом. Звуки возвращаются к нему чуть позже, искаженными, поэтому он и не узнает их. Остальное уже дополняет воображение. Он один здесь. И никто не придет на помощь. И через пару суток он или умрет от голода, или свернет шею в каком-нибудь колодце, и никто никогда не узнает об этом, а его скелет через несколько сотен лет превратится в тлен.

— Умоляю! Кто бы ты ни был! — крикнул Токарев срывающимся от страха и волнения голосом. — Умоляю! Иди ко мне!

«…ляу… был… ляу… ме».

Да… эхо. Один. Да и кто сюда полезет? Кому надо забираться ночью в глубь заброшенных катакомб? Ревизор опустился на камни. Воля и силы окончательно покинули его. Скорее бы уж конец…

Леонид Георгиевич так посидел некоторое время, обхватив голову руками. Умереть? Умереть он всегда успеет. Надо идти. А вдруг повезет? Пусть один шанс из тысячи, но ведь он наверняка существует. Есть же выход, если они сюда вошли. А в катакомбах обычно бывает несколько выходов, так что, возможно, у него и не один шанс.

Ревизор поднял голову и остолбенел. Впереди мелькнул огонек. Сначала Леонид Георгиевич не поверил своим глазам. Но огонек все мелькал и мелькал, как светлячок в ночи. Мелькнет и исчезнет. Мелькнет и исчезнет.

Сердце Токарева сделало несколько перебоев, он словно бы временами проваливался в забытье. Потом, справившись с собой, ревизор пошатывающейся походкой Побрел на огонек, прищурив глаза, как всегда делал в детстве, когда боялся, что очень нужный предмет, к которому он приближался, может исчезнуть.

Но светлячок не исчез. Пройдя шагов тридцать назад по тому пути, по которому он только что прошел, ревизор остановился перед огоньком. Это была тоненькая свечка, какие обычно несут верующие зажженными из церкви домой. Видно, свечку зажгли совсем недавно, потому что она успела оплыть немного. Она была укреплена на небольшом каменном выступе, словно на полочке, и давала совсем мало света: выдвигала из тьмы лишь часть стены и кусочек пола каменного хода. Но и того, что освещала свечка, было достаточно, чтобы у бедного ревизора волосы встали дыбом.

Привалившись спиной к стене, внизу лежал человеческий скелет. Скелет лежал в наглой позе, подперев голову рукой, и с усмешкой следил за ревизором.

Это уж было выше человеческих сил. Леонид Георгиевич тихо охнул и опустился на холодный камень.