— Просто «о'кей».

— А… — догадался Геннадий Александрович. — Только не «о'кей», старина, а «о'кэй». — Приезжий отвернулся и стал опять что-то шептать брюнетке.

…Уезжали, когда уже вовсю разыгралась метель. Луна еле угадывалась сквозь пелену снега. Белой растерзанной медузой неслась она в волнах бури. Костер закидало снежными плевками, скрутило белыми жгутами, и он увял, как сожженный солнцем цветок мака.

Прощались возле уже темного здания санатория, каждая пара врозь.

— Ты еще приедешь? — спросила Нина, гладя теплыми ладонями лицо Семена Петровича. — Ты не бойся, я не заразная. У меня голова болит…

…Домой Рудаков добрался, когда буря утихла. Небо было усеяно уже бледными звездами. За белыми умиротворенными далями занимался рассвет.

Семен Петрович постоял немного в саду, среди начинающих понемногу розоветь деревьев. Много, очень много лет он не возвращался домой на рассвете. Неужели эта больная девочка с зелеными глазами вернула ему юность?

Семен Петрович вошел в дом. В комнате кисло пахло едой и дыханием спящего человека. Рудаков задержался у постели жены. Волосы ее разбросались по подушке.

«Волосы уже редкие, — подумал грустно Семен Петрович. — А шея морщинистая… Еще пара лет, и старуха…»

Он подошел к зеркалу, разделся догола и принялся рассматривать свое тело. Оно было еще сильным, кожа гладкой, но волосы на груди поседели, живот свисал прохудившимся футбольным мячом, на боках — толстые жировые складки, как обручи на бочке, «Разъелся, как свинья, — обозвал себя главный бухгалтер с ненавистью. — Жрешь сало с картошкой, водку лакаешь да храпишь».

Тут же, у зеркала, Семен Петрович принял решение сесть на диету, заняться спортом…

Потом он лег рядом с женой. Потревоженная движением кровати, она перестала похрапывать. Чуть было не проснулась, но через минуту опять послышались булькающие звуки, как будто в печи варилась картошка. Жене стало жарко: она высвободила ногу и положила ее на Семена Петровича. Нога была толстой, влажной от пота… Тело жены, тоже потное, горячее, растекалось по кровати, как сдобное тесто, почти не оставив места Семену Петровичу.

Рудаков постелил себе на диване и пролежал с открытыми глазами остаток утра.

…Вот о чем думал главный бухгалтер после ухода милиции, глядя на лежащие перед ним бумаги с тысячами цифр… Как давно было то утро… Сто лет назад? Нет, целая тыща лет прошла с той ночи и того утра… А на самом деле восемь месяцев. Все изменилось… Перечеркнулась жизнь. Разве может перечеркнуться жизнь за восемь месяцев?

Выходит, может…

После допроса Леночка еще посидела в бухгалтерии. Ей накапали валерьянки, напоили чаем. Вокруг кассирши постоянно толпились люди: прибегали из других отделов, из цехов, заглядывали в дверь и совершенно незнакомые люди со всезнающими лицами — командированные.

Беспрерывно звонил телефон. Все хотели поговорить с Перовой, узнать подробности. Леночка немного успокоилась, отвечала на вопросы, выслушивала сочувствующие слова. Даже позвонил какой-то родственник из другого города. Слышали, как Леночка посоветовала ему бросить все и уехать на Север.

Уж не собирается ли и Перова на Север? — всполошилась бухгалтерия. Ни в коем случае! Все образуется. Минакова найдут вместе с деньгами. Сейчас такая техника сыска. Электронику применяют!

Перова обещала не уезжать на Север.

Потом пришел с допроса Шкаф и отпустил Леночку домой.

Кассирша вышла из проходной и почти побежала по улице. Все ее лицо, облитое слезами, горело, щипало, нестерпимо болела голова.

«Какая мерзость, — думала кассирша. — Жизнь — это мерзость, люди — мерзость, я — мерзость… Бежать, уехать, забыть все это…»

Прохожие с любопытством смотрели на Перову.

«Или кончить… все разом… Сейчас пойти в милицию и рассказать.., Рассказать все… Будь что будет… Нет, в милицию ни в коем случае… Посадят… И притом надолго…»

Возле аптеки Леночка нерешительно остановилась. Надо бы купить анальгин и примочку, однако перспектива встречи с Циц ее не радовала.

Заведующую аптекой в Петровске знали все. Эта полная бойкая женщина была в курсе всего, что произошло в городе, что происходит и что будет происходить. Люди поинтеллигентнее звали заведующую Центральным информационным центром — сокращенно Циц, а люди попроще — Брехло. Человек, который во время разговора с Циц-Брехло произносил слова: «А я уже знаю», становился навек смертельным врагом заведующей аптекой.

Все же Леночка решилась войти в аптеку. Циц стояла за прилавком и разговаривала одновременно с тремя женщинами. Очевидно, об ограблении кассы, потому что, когда кассирша возникла на пороге аптеки, все четверо разом замолчали и воззрились на нее.

— Мне анальгину и примочки, — сказала Леночка.

Кумушки молчали, очевидно, потеряв дар речи от неожиданности. Потом Брехло закричала:

— Леночка! Бедненькая ты моя девочка! Да как же он тебя, мерзавец, разукрасил! А ты еще бегала к нему на свидания! Ворковали все, как голубки, у Мичурина! О, господи! Да что же это творится на белом свете? Ну, мужики! Последнюю совесть растеряли! То ненаглядной называл…

— Он не называл меня ненаглядной, — сказала Леночка.

— Как же… Я ведь точно знаю, деточка, — даже обиделась Циц.

— Не называл! Дайте мне анальгину на примочки.

— Называл, да еще так громко! Я сама слышала! Ты, деточка, в голубеньком была в тот вечер, а на нем был серый пиджак.

— И называл, и за руку брал, — поддержали свою руководительницу кумушки. — Это точно. Все об этом знают. Что не целовались, то не целовались — тут врать нечего. Он вежливый был, какая его муха укусила…

— А почему он целоваться не хотел? — вслух удивилась Брехло.

— Скромный был.

— Вот и доскромничался. Разводным ключом по лицу живого человека.

— Можно сказать — невесту.

— Какая она ему невеста? Она к Мичурину от скуки ходила. Разве ей такой жених нужен?

— А чем плох Минаков?

— Скромный больно. Зачем ей скромный?

— Для разнообразия. И настоящий у нее был.

— Кто такой?

— Приезжий, говорят. Командированный…

— О, господи! Уж не тот ли, что в Пещерах заблукался?

— Может, и он. Я почем знаю?

Они совсем забыли про Леночку и трещали вовсю.

— Мне анальгину и примочку, — напомнила кассирша.

— Сейчас, деточка, бедненькая моя… — Циц-Брехло побежала к шкафу, но тут в ее кабинете зазвонил телефон.

— Одну минуточку. Это, наверно, корень валерьяны. Я жду корень валерьяны. Тебе тоже надо попить, деточка. Я тебе обязательно дай корня валерьяны.

Циц скрылась за дверью, однако через несколько секунд ее растерянная физиономия опять появилась в комнате.

— Перову… тебя, деточка… — прошептала Брехло.

— Меня? — удивилась Леночка. — Кто?

— Не знаю. Какой-то мужчина. Голос важный такой.

— Но откуда он…

— Кому надо, тот везде найдет, — сказала Циц убежденно.

Сильно недоумевая, растерянная Леночка прошла в кабинет заведующей, прикрыла за собой дверь На столе лежала телефонная трубка. Она выглядела загадочной, даже зловещей.

— Да… Я слушаю, — прошептала в трубку кассирша.

— Элеонора Дмитриевна? Говорите громче, — голос был далеким, глуховатым, она узнала его сразу,

— Да…, Я слушаю… Кто это?

— Старик.

— Старик? Это опять вы…

— Не повторяйте за мной.

— Что вам надо? Хватит надо мной шутить… Мне сейчас не до шуток…

— А я и не шучу. Вы получили свои пиастры?

— Какие пиаст…

— Не повторяйте. Видите — я держу свое слово. Вы не сказали обо мне — и в награду пиастры. Я рассчитался с вами. Полный расчет. Но и дальше молчок, что видели меня. Иначе…

— Что «иначе»?

— Будет плохо.

— Мне и так плохо. — Слезы закапали из глаз кассирши на стол, заваленный рецептами и лекарствами.

— Ничего, — утешил Старик. — Все образуется. Он сделает все остальное.

— Кто он? Откуда вы… — Глаза Леночки сразу высохли.