— Ну и что? Тогда надо смотреть на картины, которые нарисовали другие, и слушать музыку других.

Семен Петрович хотел замолчать, но не удержался.

— А когда же работать?

— Работать надо днем, а вечером наслаждаться искусством, размышлять. Так делали еще древние.

— Вечером — хозяйство, сад, огород… да и посидеть, отдохнуть надо, — возразил главный бухгалтер.

— Значит, ты зря живешь.

— Зря? — удивился Рудаков.

— Зря…

Главный бухгалтер усмехнулся.

— Эх, милая девочка… Кроме музыки, в жизни еще кое-чего хватает. Жизнь — борьба за существование. Слышала? Борьба каждый день. Или он тебя, или ты его.

— Кто «он»?

— Кто-нибудь. Найдется.

— Значит, мы рождаемся для того лишь, чтобы делать друг другу больно?

— Выходит, так.

— Но это же вопреки здравому смыслу! Есть, спать, драться, размножаться — как животные…

— Мы и есть животные. Только обличье надели человечье. А некоторые так даже и надевать его не хотят.

— А я вот не такая! Что ты на это скажешь? А если есть я, значит, есть и другие. И, значит, ты не прав.

— Ты еще ребенок.

— И Петя так считал…

— И Петя был ребенком.

Нина обиженно повернулась к нему спиной, засунула руки в карманы наброшенной куртки. Он насильно повернул ее к себе, пощекотал подбородком шею.

— Не дуйся. Тут ничего не поделаешь. У каждого своя правда.

Нина вся обмякла от его прикосновения. Она вообще любила, когда он до нее дотрагивался.

— Повторяй за мной, — сказала она капризно. — Повторяй за мной: да здравствует живопись и музыка!

— Да здравствует живопись и музыка…

— Громче!

— Да здравствует живопись и музыка!

— Еще громче!

— Да здравствует живопись и музыка!

Все, кто сидел рядом, посмотрели на них. До Семена Петровича донесся шепот бабки с кошелкой:

— Поднабрался уже… Ну, мужики…

— У Пещер кто сходит? — спросил громко матрос, хотя прекрасно знал, что сходят Семен Петрович и девушка.

— Сходим! Сходим! — сказал Рудаков, поднимаясь.

Матрос крикнул что-то капитану. Теплоход сбросил обороты и стал разворачиваться влево.

Нина подошла к борту, а Семен Петрович задержался у буфетчицы.

— Посошок? — спросила она, улыбаясь. Видно, Семен Петрович ей здорово нравился.

— Нет. Хватит. Просто попрощаться. Спасибо вам, Мартьяновна. До следующей пятницы.

— Не стоит благодарности… Следующий раз угощу вас бутылочным пивком. Обещали областное.

— Здорово.

— И батончик колбаски копченой приготовлю. Хотите?

— Не откажусь.

По всей видимости, буфетчице очень хотелось завести знакомство с понравившимся ей мужчиной покороче.

— А вы не могли бы достать японский зонтик? Женский? — вдруг спросил Семен Петрович.

— Зонтик? — буфетчица задумалась. — Для дочки? — она кивнула в сторону Нины. — Или для жены? — женщина хитро прищурилась.

— Для дочки…

— Ну и молодежь, — вздохнула буфетчица. — Все им заграничное подавай. Ладно, попробую…

— Вот спасибо вам, Мартьяновна.

— Спасибо потом скажете.

— Деньги сейчас?

— Найду. В пятницу расплатитесь.

Она первой протянула Семену Петровичу руку. Он крепко пожал ее.

У хутора Пещеры пристани не было, но меловый берег обрывался отвесно в реку, и на специально вырубленную в скале площадку можно было бросить доску, если не шла сильная волна.

Волны не было, и Семен Петрович благополучно сошел с Ниной на берег.

Теплоход сразу ушел, и его огоньки затерялись среди звезд, только луч прожектора еще был виден — издали он походил на отблеск луны на реке; потом исчез и он.

Они остались совсем одни. Хутор чернел высоко на горе, там не светилось ни единого огонька, оттуда не доносилось ни звука. Шорох волн, разбивавшихся внизу о меловую скалу, тихая возня ветра в траве, далекий-далекий гул самолета — больше ничего не было слышно.

— Вот мы и одни наконец…

Нина наклонила голову Семена Петровича, потерлась нежной щекой о его колючую щеку, потом нашла губы своими губами.

— Я столько ждала… Целую неделю… Единственное, что есть… Ты такой горячий, даже через плащ…

— А ты вся дрожишь.

— Это от реки. Пойдем скорее в наш дом.

— Пойдем.

Главный бухгалтер поднял свой рюкзак, взял из рук Нины сумку.

Они пошли по тропинке вверх — Рудаков впереди, Нина сзади. В крутых местах он подавал ей руку. Тропинка была каменистой, щедро посыпана меловой пылью. Скоро их ноги по щиколотку испачкались мелом, и они стали похожи на средневековых вельмож в белых чулках.

Нина поднималась с трудом, часто останавливалась и, чтобы скрыть это, говорила:

— Посмотри, как красиво…

Рудаков останавливался и послушно смотрел вниз, хотя ничего не было видно, только темный лес, пронизанный светлой лентой реки, и огромная чаша неба, вся в голубых дырочках.

— Ты держись за меня.

— Вот еще! Что я, немощная старуха?

Вскоре тропинка перестала подниматься, пошла параллельно берегу, потом немного спустилась и вильнула в небольшую ложбинку, заросшую кустарником и густой зеленой травой. Ложбина была круглой, вдавливалась в гору, и ее невозможно было заметить ни с какой стороны, кроме как с реки, но и с реки ложбина не казалась тем, чем она была. С реки она походила на группу кустов, прилепившихся на неприступной скале.

Сюда никто не приходил. За все время их ни разу не побеспокоили. Если бы на хуторе были мальчишки, они обязательно бегали бы сюда, но мальчишек на хуторе не было. Раньше они, конечно, были, иначе откуда бы взялась тропинка, но потом, видно, выросли, новые не появились, а тропинка осталась. Тропинки живут дольше людей. Может быть, она осталась еще с тех пор, когда здесь рыли Пещеры?

Семен Петрович раздвинул кусты и пропустил Нину вперед. Они очутились на ровной площадке. Площадка была из мела, кое-где поросла мелкой травой и очень напоминала заброшенный дворик, сквозь каменные плиты которого пробивалась трава. Одной стороной площадка упиралась в гору, и там высилась огромная, до самого неба, голая отвесная стена. Две стороны были положе, густо заросли кустарником, высокой травой и мелкими деревьями, но, по мере того как они переходили в гору, растительность становилась мельче и жиже, пока на горе не исчезала вовсе, разве что оставалась низкая травка, издали похожая на пятна лишайника. Четвертая сторона, огороженная невысоким терновником, словно забором, выходила на реку; она почти отвесно падала к воде, но сбоку имела незаметный скос, по которому вниз сбегала еще более незаметная белая тропинка; по этой тропинке можно было за две минуты очутиться возле воды.

Семен Петрович достал из рюкзака и включил фонарик. Яркий луч обежал площадку, метнулся на склоны, задержался на траве под деревьями.

— Никого, — сказал Рудаков. — И не было…

— А вдруг были?

— Нет… Если бы были, разожгли костер. Не удержались бы. Турист без костра не турист.

Они очень боялись туристов. Но пока никто не пронюхал про их убежище.

— И родник цел, — прошептала Нина.

Они прислушались. Из кустов слева донеслись веселый лепет родника и его радостные прыжки по камням.

— Конечно. Куда он денется?

— Когда нас нет, он исчезает, — убежденно сказала Нина. — А когда мы приходим, он прибегает. Слышишь, как радуется? Ах, малыш глупый…

Нина торопливо ушла к роднику. Рудаков слышал, как она пила из ладоней. Когда она вернулась, он взял ее руки в свои. Ладони горели, словно обожженные огнем.

— Зачем ты… Я бы дал тебе кружку.

— Надо руками… Послушай, Сеня, мне кажется, что это ребенок… Наш ребенок…

Она уже не раз так говорила.

— Ты сама ребенок…

Ему не нравился ее голос, когда она говорила про ребенка.

Родник давал жизнь всей этой ложбинке. Остатки его стекали по отвесной скале в реку широкой мокрой полосой, но только в пасмурный день родник достигал реки; когда было солнце, он высыхал где-то посредине скалы. В жаркий день Нина жалела родник: «Бедненький, умер, не дотянулся до мамы». В хмурую же погоду она радовалась и хлопала в ладоши: «Ура! Они вместе!» Нина, наверно, поэтому любила пасмурные дни, хотя нельзя было загорать и купаться.