Наконец, Блу произнесла:

— Это всё равно, что кто-нибудь бы сказал тебе: «Классный свитер, чувак!» Когда ты одет в форму Аглионбая.

— Что?

— Я хочу объяснить, почему так разозлилась на того старика. Я пыталась придумать способ объяснить. Знаю, вы не поняли. Но вот почему.

Так оно и было, он, правда, не понял суматоху на заправке, если не считать того факта, что её это беспокоило, а ему не нравилось, когда она беспокоилась. Но она тоже была права относительно свитера. Люди предполагали что-то, основываясь на свитере Аглионбая или пиджаке, он делал так сам. Всё ещё делал.

— Я понял, — прошептал он в ответ. Он не был уверен в том, почему они шептали, но сейчас чувствовал себя лучше. Более нормальным. Здесь они управляли. — Так проще.

— Точно. — Она глубоко вдохнула. — Ладно. Что теперь?

— Я собираюсь заглянуть туда и сосредоточиться, — сказал Адам. — Я могу отключиться.

Ноа хмыкнул.

Однако голос Блу звучал практично.

— Что ты хочешь, чтобы делали мы, если ты отключишься?

— Не думаю, что вы должны что-либо делать. Я действительно не знаю, на что это похоже со стороны. Наверное, пользуйся своим суждением, если что-то покажется тебе неправильным.

Ноа обернул руки вокруг себя.

Наклонившись над прудом, Адам увидел своё лицо. Он не замечал, что не выглядит так, как другие, до старших классов, когда другие стали это замечать. Он не знал, выглядел ли он хорошо или плохо... только по-другому. Вплоть до толкования странности его лица как красивой или уродливой.

Он ждал, когда его очертания исчезнут, размажутся в ощущения. Но всё, что он видел, это своё испачканное Генриеттой лицо и опущенные вниз тонкие губы. Он желал не взрослеть до такой степени, чтобы стать похожим на комбинацию геномов своих родителей.

— Не думаю, что сработает, — сказал он.

Но Блу не ответила, и спустя пол удара сердца Адам осознал, что его рот в отражении не двигался, когда он говорил. Его лицо просто смотрело в ответ, брови подозрительно и беспокойно вытянулись.

Его мысли закручивались вихрем внутри, заволакивая илом прудик воды. Люди были настолько циркулярны; они проживали одни и те же медленные циклы радости и страдания снова и снова, никогда ничему не учась. Каждый урок во вселенной должен был быть преподан биллионы раз и так никогда и не отложиться. «Как мы высокомерны, — подумал Адам, — рожаем детей, которые не могут самостоятельно ни ходить, ни говорить, ни есть. Насколько мы уверены, что ничего их не уничтожит до тех пор, пока они не научатся заботиться о себе самостоятельно. Насколько они были хрупкими, безнадзорными, измученными и ненавистными. Животные-жертвы рождались в страхе».

Он не знал, каково родиться в страхе, но он этому обучился.

Может, и хорошо, что мир забывал каждый урок, каждое хорошее и плохое воспоминание, каждый триумф и падение – всё умирало с каждым поколением. Возможно, такая культурная амнезия сберегала их всех. Возможно, если бы они всё помнили, надежда бы умерла.

«Снаружи себя», — напомнил ему голос Персефоны.

Оторвать себя было трудно; это странный, жуткий комфорт – стирать свои внутренние границы.

С усилием он снова привлёк Энергетический пузырь. Он ощущал поле энергии в своём уме. Где-то там было бы сражение или рассеивание, какая-то болезнь, которую он мог бы вылечить.

Вот оно. Далеко вниз по энергетической линии энергия переламывалась. Если бы он сконцентрировался, то смог бы увидеть почему: шоссе было проложено через гору, выдолбленно в скале, прерывая природную полосу энергетической линии. Сейчас она неровно разбрызгивала энергию, потому что перескакивала над и под шоссе. Если бы Адам смог выровнять несколько заряженных камней на вершине той горы, это бы вызвало цепную реакцию, которая в итоге заставила бы уйти под землю, под шоссе, снова соединить истрепавшиеся концы.

Он спросил:

— Почему ты хочешь, чтобы я сделал это? Rogo aliquem aliquid[36].

Он на самом деле не ждал ответа, но услышал невнятный лепет, он понял только одно слово – Грейворен.

Ронан, который без труда разговаривал на языке Энергетического пузыря. Не Адам, который всячески старался.

Но не во внутреннем дворе Аглионбая. Тогда он не старался. Это был не язык. Просто он и Энергетический пузырь.

— Не Ронан, — сказал Адам. — Я. Я делаю это для тебя. Скажи мне. Покажи мне.

Его закидало изображениями. Связи пронзались электричеством. Вены. Корни. Разветвлённая молния. Притоки. Ветви. Стебли обвивались вокруг деревьев, стада животных, капли воды, бегущие вместе.

«Я не понимаю».

Пальцы переплетались друг с другом. Плечо опиралось на плечо. Кулак натыкался на кулак. Рука вытаскивала Адама из грязи.

Энергетический пузырь бешено обстреливал Адама его собственными воспоминаниями, и те проносились в его мозгу. Изображения Гэнси, Ронана, Ноа и Блу метнулись так быстро, что Адам не смог все их удержать.

Тогда сеть из молний пронзила весь мир, озарив энергетическую сеть.

Адам всё ещё не понимал, а потом понял.

Было больше одного Энергетического пузыря. Или больше того, чем бы это ни было.

Сколько? Он не знал. Насколько живыми они были? Этого он тоже не знал. Они мыслили, были ли они чуждыми, умирали ли они, были ли они хорошими, были ли они правильными? Он не знал. Но он знал, что было больше, чем один, и этот один протягивал свои пальцы, будто хотел дотянуться до другого.

Грандиозность мира росла и росла внутри Адама, и он не знал, мог ли её удержать. Он был просто мальчиком. Предназначалось ли ему это знать?

Они уже преобразовали Генриетту, пробудив энергетическую линию и усилив Энергетический пузырь. На что будет похож мир, если в нём пробудятся несколько таких лесов? Разорвёт ли он себя, потрескивая электричеством и магией, или это колебание маятника было результатом сна длиною в несколько сотен лет?

Сколько королей спали?

«Я не смогу такое сделать. Это слишком много. Я не создан для такого».

Сомнение внезапно мрачно ворвалось в него. Оно было вещью, это сомнение, оно имело вес, тело и ноги...

Что? Адам подумал, что сказал это вслух, но он не вполне мог припомнить, чем выполнение действия отличалось от его представления. Он бродил слишком далеко от собственного тела.

И снова он почувствовал, как сомнение достигает его, говорит с ним. Оно не верило в его силы. Оно знало, что он притворялся.

Адама затянули слова. Ты Энергетический пузырь? Ты Глендовер? Но слова казались неправильной средой для этого места. Слова были для ртов, а у него больше ни одного не было. Он потянулся через мир; он никак не мог найти дорогу обратно в пещеру. Он был в океане, мрачно в него погружаясь.

Он был один помимо этой штуки, и он считал, что оно ненавидит или хочет его, или и то, и другое. Он стремился увидеть его; это было бы самым худшим.

Адам покрутился в черноте. Все направления выглядели одинаково. Что-то поползло по его коже.

Он находился в пещере. На корточках. Потолок был низким, и сталактиты касались его спины. Когда он достал стену, она ощущалась реальной под его пальцами. Или как будто стена была реальной, а он нет.

Адам.

Он повернулся на голос, и это была женщина, которую он знал, но не мог назвать. Он был слишком далёк от собственных мыслей.

Хоть он и был уверен, что это её голос, она на него не смотрела. Она согнулась в пещере рядом с ним, брови сошлись от сосредоточения, кулак прижат к губам. Мужчина стоял на коленях поблизости, но всё в его свёрнутом, долговязом теле предполагало, что он был не на связи с женщиной. Они оба не двигались, лицами обращены к двери из камня.

Адам, иди.

Дверь уговаривала её коснуться. Она описывала удовлетворение от поворота ручки под его рукой. Обещала понимание его внутренней черноты, если он её толкнёт. Пульсировала в нём голодом, возрастающим желанием.

Он никогда ничего не хотел так сильно.

Он был напротив. Он не помнил, как сократил расстояние, но как-то это сделал. Дверь была тёмно-красная, покрытая корнями, сучками и коронами. Ручка была маслянисто-чёрной.