Вечер уже стелил по степи фиолетовые тени от каждого бугорка, от каждого кустика полыни, когда к заброшенному тракторному вагончику подкатил на велосипеде странный мужичок. Малого роста, шустрый такой, рыжие усики, как лес осенний, насквозь просматриваются. Голова, будто крупная репа хвостом вверх, глазки острые, мечутся из стороны в сторону, словно заблудились, и печально слезятся. Спрыгнул с велосипеда, опешил:

— Тю, тю, тю, здоровеньки булы. Звидкиля вас занесло?

— Ладно, ладно, папаша, зачем пожаловал? — строго спросил Егоров.

— Ай, то усе дурници. Племяш мой, як у армию уходыв, наказував у вагончику забраты. Шкода, кажет, гитара та як подарунок хлопцеви вид дивчины. Кажет, шкода, забери, дядьку, гитару и бережи. Ось я згадав цей наказ племяша и прибув. А тут ось що...

— Правду говорит папаша, есть гитара, — вышел, побренькивая по струнам, Вася Бывшев. — Передаю вашему племяшу в целости и сохранности, как дар от воинов Красной Армии. Пожалуйте, получайте. Мировая, скажу вам, гитара. К тому ж подарок от милой Нади.

— Брось зубоскалить, — оборвал его Егоров. — Немцев в селе много?

— У сели — ни, не богатисько. На зализничной станции — богато. Дюже богато.

— Танки есть? Артиллерия?

— Ей танки, богато. Уси в ешелонах, к фронту идуть, ось и тот ешелон, що вы...

— Ладно. Немцы в селе по хатам живут?

— Э, ни, по хатах воны боятся, уси у школи, покатом на соломи, хи-хи, як ти свиньи...

— Сильно фашисты в селе лютуют?

— А лютують, нехристи поганые. Усих активистив поперевешивали, усю худобу у селян отняли, ни поросяти шелудивого, ни курки зощипанной не зосталось, усэ забрали, ненасытни.

— А как живете?

— А як жилы, та и живемо, у колгоспи робымо, як и при Советах робыли. Яка жизнь у мужика — як не ворочай, усэ одна нога короче, худо живемо, — и засмеялся жиденьким, дребезжащим смешком.

Ребята обступили мужичка, с любопытством расспрашивали его. Кислицын отозвал лейтенанта в сторонку, спросил с тревогой:

— Товарищ лейтенант, думаете отпустить его?

— А что же ты предлагаешь? Расстрелять?

— Подозрительный он какой-то, глаза неспокойно бегают.

— Человек как человек. А глаза бегают, так это от неожиданности — растерялся он, встретив нас тут.

— Дело ваше, а только не нравится он мне. Нутром чувствую, что с гнилинкой он.

— Успокойся, Сережа, скоро ночь, а ночью нас ветром сдунет отсюда. А людям верить надо, нельзя так, огулом.

— Ладно, — махнул рукой и вздохнул Кислицын, — верить-то надо, да не всем, этому бы я не поверил, ей-богу.

— А ты злой, оказывается.

— На врагов — злой.

— Ну ладно. Командир тут я. Я и распоряжусь.

И дружелюбно похлопал Кислицына по плечу. Обращаясь уже к мужичку, сказал:

— Ну, спасибо за визит, папаша, нажимайте на педали.

— А вжеж, треба нажиматы.

— Как село называется?

— А Степанками зовемо.

— О нашей встрече никому ни звука.

— А вжеж.

— Будьте здоровы.

— До побачення.

Быстро вечерело. Мужичок прытко вскочил на велосипед, стрельнул глазами по вагончику, поправил на спине гитару и заработал педалями, как-то неестественно сгорбившись, словно пулю вдогонку ждал. Оглянулся, помахал рукой.

— Перепуганный какой-то, несладко, видать, под фашистом живется, — провожая гостя глазами, проговорил Егоров и приказал готовиться к ночной атаке на село Степанки. — Забросаем гранатами школу и — в путь. Народ воспрянет душой. А это — великое дело.

От вагончика в сторону села поползла тощая тень. Вот она запуталась где-то в колючем темном жнивье, увяла. Небо слилось со степью. Низко припадая к земле, струями подул понизовый сырой ветер. Неуклюже выполз месяц и плеснул на степь мертвым ледяным светом.

И вдруг от станции, то падая, то взлетая в небо, зашарили белые холодные лучи. Свет их с каждой секундой становился ярче, жирнее. Послышался приглушенный гул моторов.

— Машины идут, товарищ лейтенант, — ледяным голосом крикнул Бывшее, — сюда идут.

— Неужели, гад, предал? — Егоров резко повернулся в сторону фар, прислушался: — Да, сюда идут. Три машины. До роты...

Егоров быстро оценил обстановку. Отходить нельзя. В голой степи их уничтожат без особого труда, как мышат раздавят. Остается одно: принять бой и тогда под прикрытием темноты и пулеметного огня отходить.

— Бывшее, радируй: задание выполнено. Обнаружены. Принимаем бой. Маяк. Все! Занять круговую оборону! Пулеметы мне и сержанту. По команде отходить!

Над вагончиком сгустилась гнетущая тишина. Люди устраивались поудобнее в окопах, клацали затворы, чертыхался Бывшее.

— Пустить бы гаду пулю в спину и делу конец.

— Кабы знатье.

— По роже видно было, эх...

Егоров притянул к себе Кислицына, прошептал:

— Ты, Сережа, будь рядом со мной. Прикрывать отход станем, спасать надо ребят. А доведется умирать, так уж вместе. Смотри... Эх, маху я дал. Прав ты оказался. Прости, друг.

Машины остановились в двухстах метрах от вагончика. Яркий свет фар ощупывал его облупленные стены, падал на брустверы окопов. Из машин повыпрыгивали немцы, развернулись в густую цепь. На фоне не успевшей потухнуть мутновато-желтой полоски зари ярко вырисовывались чуть подавшиеся вперед фигуры врагов с приставленными к животам автоматами. Раздался резкий требовательный голос:

— Рус парашютист, сдавайся!

Егоров подождал еще немного, припал к пулемету, взял цель и ударил очередью. Густой настильный огонь не давал фашистам оторваться от земли. Но, подгоняемые офицером, они вскакивали, беспорядочно стреляя, бежали на окопы, не выдерживали, падали и отползали, оставляя за собой черные кочки убитых. Поняв, что так, в лоб, обороняющихся им не взять, они отошли и залегли.

Несколько минут стояла тишина, нарушаемая гортанными выкриками и редкими автоматными очередями. Момент был удобный, и Егоров, не раздумывая, приказал:

— Уходите! Все! Я останусь, прикрою огнем. Командование передаю сержанту Кислицыну.

— Я не пойду! — прохрипел над ухом Кислицын. — Без тебя не пойду.

— Молчать! Выполняй приказ!

— Я...

— Молчать!

— Эх ты, а еще друг...

Со стороны станции, скрежеща траками, приближался тяжелый танк. Егоров понял, почему залегли и притихли враги: ждут танка. И вспомнил о минах.

— Черт подери, у нас же есть мины, противотанковые мины! — закричал он неизвестно кому. — Мины...

Он кинулся к ящику, взял две мины, выполз из окопа, установил мины в пяти метрах от него. Вернувшись, приготовил гранаты и лег за пулемет. Теперь он был совершенно спокоен: ребята за это время успели уйти уже далеко, их надежно укроет темнота.

«Сколько же убитых? Совсем немного. Буду убит я. Погиб весельчак Бывшев. И больше никого. А сколько мы их положили там, на дороге, и тут, у вагончика? Много положили, дорого им обойдется одна моя жизнь... Что ж, я виноват в том, что не рассмотрел в мужичонке врага, мне и рассчитываться за свою близорукость. Там после возвращения все равно спросили бы, как и почему погубил группу? Так лучше честная смерть». Он даже представил себе, как бы его спросили: «Скажи, лейтенант Егоров, ты живой? Живой. А группа где? Отборная группа. Ты что, лучше всех, погубил ребят, а сам остался живой? А?» Нет, группу он спасет, а умрет один, да Вася Бывшев... И все. Алексей опять вспомнил невзрачного мужичонку, вспомнил его похожую на репу голову, рыжие жидкие усики, подумал: «Такой тщедушный, в чем душа держится, и такой гад».

Егорову было хорошо видно, как вокруг танка закопошились солдаты. Через минуту танк взревел, выхлопнул газы и, неуклюже покачиваясь и стреляя, рванулся на окопы. Прямым попаданием снаряда в щепы разнесло вагончик.

Егоров дал длинную очередь по пехоте, бегущей за танком. Приготовленные гранаты метнуть не успел: окоп качнулся, зашатался, хрустнул под гусеницами пулемет, лицо Егорову залило горячим машинным маслом, раздался взрыв, ослепительно сверкнул огонь. Лейтенанта стиснуло, придавило и накрыло тяжестью и чернотой.