С трудом расцепив отяжелевшие, слипшиеся веки, Алексей Егоров увидел странную картину: он лежит навзничь в изножье высокой каменной стены, настолько высокой, что ее вершина уходила в густо подсиненное небо. Там, где обрывалась стена, одиноко и лениво ползла подпаленная с боков тучка.

— Что за чертовщина? — выругался он.

Хотел пощупать стену — не смог, рука не шевельнулась. Попытался приподняться и сесть — ожгло больно.

— Странно, где я?

Он закрыл глаза и попробовал вспомнить, что с ним было. Но в голове копошились вязкие, неуклюжие, рвущиеся мысли. Ничего не вспомнив, он снова стал наблюдать за тучкой. Она за это время переместилась вправо и вытянулась. До слуха донеслись какие-то странные скрипящие звуки; он долго прислушивался к ним, и вдруг его озарило: так это же скрипит дергач. Этот с детства знакомый звук отрезвил Алексея. Он с поразительной отчетливостью припомнил каждую секунду боя и все понял: никакого колодца нет, он лежит на дне обрушившегося под гусеницами танка окопа, присыпанный землей. Алексей ощутил, как тело сковывает навалившаяся тяжесть. Дышать было тяжело. Он напряг силы, судорожно рванулся, но тяжесть не сбросил, тело было непослушным. Он снова забылся, а когда открыл глаза, увидел прямо над собой низко повисшую ущербную луну. Оттуда, сверху, в лицо пахнуло сырой прохладой, и до Алексея донесся тонкий, нежный аромат степной повилики.

— Сколько же времени я лежу тут? — бормотал он. — То была тучка, а теперь луна. Ерунда, надо шевелиться и стряхивать с себя землю, одну руку освобожу, а там откопаюсь.

Он начал дергать руки, шевелить ногами.

— Надо, надо двигаться, — торопил он себя, — иначе могу потерять сознание, и тогда пропал, не могу же я так глупо умереть.

...Земля, это он хорошо помнил, когда они копали окопы, была сухой и мелкой, как пепел, ребята еще ругались: пыль какая-то, а не земля. Он жадно глубокими глотками вдыхал ночной воздух и шевелился, шевелился. Вся его воля, все силы были, словно в фокусе, сосредоточены теперь в одной точке: шевелиться и дышать.

А время текло, звезды меркли, небо бледнело, изредка доносились далекие непонятные звуки и остро пахло повиликой.

— Нет! — крикнул он, и сам не узнал своего голоса. — Я должен жить! Жить! Жить!

Проявив неимоверное усилие воли, Егоров через несколько минут вылез из окопа и отряхнулся. Огляделся по сторонам. Рядом черной неуклюжей громадиной возвышался обгорелый танк. Он еще не остыл и дышал раскаленным металлом, окалиной и смрадом. Все вокруг было вспахано, изрыто, искорежено.

— Черт, неужели живой? Живой!

Он посмотрел в сторону села. Там мигали редкие желтые огоньки. Где-то далеко погромыхивало. Вся степь была залита расплывчатым лунным светом. Небо над головой начало заметно бледнеть.

— Надо уходить, — сказал он себе, — скоро утро. Немцы приедут подбирать убитых. Но у меня же нет никакого оружия...

Он осторожно обогнул неуклюже осевший на один бок танк и в пяти метрах от него натолкнулся на убитых немцев. Отплевываясь и чертыхаясь, он брезгливо обшарил их, сунул в карман несколько рожков, повесил на шею автомат, отцепил от ремня здоровенного немца тяжелую флягу и хотел было уходить, но запнулся за труп. Склонился, вгляделся в лицо убитого, узнал. Он бережно взял товарища на руки, отнес на свое место в окоп, накрыл лицо носовым платком и присыпал пыльной землей.

— Прощай, весельчак Вася Бывшев, прости...

Посидел над окопом, решительно поднялся, выпрямился и растворился в лунном разливе.

До рассвета он шел по пустынной прогорклой степи, пересекал неглубокие балочки, редкие огоньки селений обходил стороной.

На рассвете подошел к лесу. Осанистые березы на опушке встретили его тихим успокоительным шелестом поникших ветвей. Потянуло сыростью, сладковатым запахом гниющего дерева, горьким ароматом увядающего лесного разнотравья. Вздохнул облегченно: «Лес теперь мне спаситель».

Пройдя немного лесом, Егоров вышел на полянку. На сочной молодой отаве резвились в каплях росы первые лучи восходящего солнца; под разросшимся кустом лещины, в густых зарослях орешника, на полянке — всюду дремала и позевывала утренняя теплота.

— Хорошо-то как! — прошептал Алексей, просветленным взором оглядывая тихую лесную картину.

На опушке к высокому кусту орешника была мастерски и любовно наметана чьими-то руками копна свежего сена.

«Вот тут и отдохну, — подумал Егоров. — А ночью дальше тронусь».

Он зашел к копешке со стороны леса и стал выщипывать еще не успевшее слежаться запашное свежее сено, как вдруг руки его нащупали что-то твердое. Осторожно разгреб сено и обомлел: из стожка торчали запыленные яловые сапоги. Он отскочил, вскинул автомат и громко прокричал:

— Эй, кто там, вылезай!

Копна зашевелилась, послышались невнятные сердитые звуки, кашель, чихание, лязг затвора, а вскоре показалось заспанное лицо его помощника, сержанта Кислицына.

— Ба! Вот это встреча! Товарищ лейтенант, какими судьбами в мою избушку?

Оба расхохотались. Оба были чертовски рады, что вновь оказались вместе.

— Цел? — осматривая своего командира, спросил Кислицын. — А меня, брат, зацепило и здорово — рука в двух местах перебита, раны беспокоят, огнем горит рука.

— Остальные где?

— Я приказал ребятам пробираться в сторону фронта небольшими группами и в одиночку, так вернее. Табуном тут не пройдешь даже ночью. Посмотри раны, перевяжи.

Егоров разбинтовал предплечье, осмотрел.

— Да, дела неважные, дружище, закраснение кругом пошло. — Он порылся в карманах, достал индивидуальный пакет и перевязал раны. — Ну что ж, Сережа, теперь у нас три руки, два автомата, два пистолета — боевая единица Красной Армии. Воевать станем, а пока давай спать. Устал я, Сережа, очень; я ведь в окопе присыпан был, мог бы и концы отдать. Танк-то я подбил, там, около вагончика, обгорелый стоит, и трупов немецких кругом навалом. Как-то там наши ребята?

— А так же, как и мы, где-нибудь в лесу. День спят, ночь идут. Ориентир один — на восход солнца, к своим.

— Васю-радиста жалко, славный был парень, весельчак. Похоронил я его в том окопе. Давай зарывайся в сено, подрыхнем.

Вдруг из леса донесся людской гомон, фырканье лошади, скрип колес.

— Люди! — встрепенулся Егоров. — Слышишь?

Осторожно, осматривая каждый кустик, они дошли до подлеска, залегли, прислушались. Голоса были совсем близко. Они ясно различили немецкую речь.

Они проползли густые заросли орешника, лещины, бузины. Открылась зеленая опушка, точь-в-точь такая же, на какой они были, и копешка сена такая же. Увидели: посредине полянки стоит лошадь, ушами прядет настороженно, четверо немцев, здоровенных, с бабьими задами, кабана из телеги волокут.

— Вишь, гады, хозяйничают, как у себя дома в усадьбе, — прошептал Кислицын и зло сплюнул. — Кабана привезли смалить. Пусть, пусть осмалят, вспорют, а свеженину мы с тобой есть будем.

Притаились, стали наблюдать. Орудуют, черти, умело, ловко. Зажгли паяльную лампу, смалить начали. Один пламенем по шкуре водит, второй воду из термоса льет и кинжалом скоблит, третий, насвистывая, побежал в сторону кустов, где притаились они, дошел до копешки, надергал сена, понес товарищу, сам присел на корточки, тоже сеном трет поджаренный кабаний хребет, четвертый стоит в сторонке, на лес озирается. Смеются, языками цокают.

— Гут швайнефлайш.

— Я, я, гут!

— Будет вам сейчас «гут»! — сплюнул сквозь зубы Кислицын. — Останется вам только швайне.

Вспороли брюхо, крови в кружку набрали, напились по очереди.

— Гут!..

А осеннее солнце припекало по-летнему. Запутавшись в кронах дубков и ясеней, оно насквозь просвечивало густой, окутанный голубоватой дымкой лес. Перелетела с ветки на ветку потревоженная людским присутствием пичужка и тревожно всхлипывала.

— Бить будем прицельно, одиночными, — прошептал Егоров, — шум поднимать нельзя, близко может стоять их часть. Понял?