Тогда у Бакукина мелькнула догадка, что это поработали эсэсовцы, обстрелявшие их четверть часа назад в лесу, на повороте дороги, уничтожили всех, чтобы они не оказались в плену. Выходя из здания, он прочитал вывеску, которую почему-то сразу не заметил. В квадратной раме под стеклом было написано золотом по черному мрамору витиеватыми готическими буквами: «Госпиталь для высших офицеров вермахта».

Второй раз в течение одного дня столкнувшись с чудовищной фашистской жестокостью, Бакукин вспомнил о голотуриях, о которых читал где-то в свои короткие студенческие годы. В мире есть существа, способные уничтожать самих себя, называются они голотуриями и принадлежат к семейству иглокожих. Если тронуть голотурию, схватить ее рукою или наступить на нее, она судорожно сокращается и распадается на части. Фашисты не только напоминают этих странных существ, но они превзошли их в чудовищной изощренности самоистребления и истребления других.

Доложив об увиденном и выслушав в ответ: «Можете быть свободны, сэр», Бакукин отдал приказ располагаться в деревушке на ночлег, а сам пошел побродить вокруг мертвого дворца, чтобы хоть немного успокоиться от всех ужасов и тревог дня и спокойно подумать.

Над живописной долиной сгущалась дымчатая непроглядь. По еле приметной крутой тропинке Бакукин поднялся наверх, к часовенке. Небольшая площадка была заботливо притрушена желтым песком, по бокам площадки всходили первые весенние цветы. К часовне вплотную подступал зыбучий буковый подлесок, а с правой стороны, над обрывом, стелила падучие ветви тонкая белоствольная березка. Бакукин долго рассматривал всходящие цветы, вспоминая их название. Это были, кажется, анемоны. Он открыл тонкую металлическую дверь и вошел внутрь часовни. По бокам припадали к земле на коротких каменных лапах две тяжелые каменные скамьи, на передней стенке, в неглубокой нише, стояло мраморное распятие Иисуса Христа. Под распятием теплилась лампада. Язычки желтого слабого пламени трепетали. Их острые жальца касались голых ног распятого бога.

— Лампаду зажечь не забыли, пролив столько невинной крови, — мрачным, чужим голосом прошептал Бакукин, — о боге вспомнили.

И Бакукин снова увидел жарившихся на рельсовых колосниках мучеников в полосатой форме и мрачно подумал о том, что люди почему-то самые страшные, самые дикие свои преступления против собратьев всегда прикрывают именем бога.

В ночь на двенадцатое апреля лейтенант Бакукин получил приказ командования проникнуть в концлагерь Бухенвальд и связаться с руководством подпольной армии восставших узников. До этого приказа один бронетанковый дозор уже прошел по территории бывшего расположения войск СС, и командованию стало известно, что власть в лагере взяли в свои руки восставшие узники. Начальник штаба полка, вызвав к себе лейтенанта, спросил:

— Мне известно, что вы хорошо владеете русским языком. Это так?

— Да, сэр, — ответил Бакукин, улыбаясь, — я русский.

— Русский? Самый настоящий?

— Да, сэр, самый настоящий.

— Да, да, что-то мне такое говорили о русском лейтенанте, припоминаю. Отличились в Вогезах?

— Да, сэр, в Вогезах.

— Да, горячее было время и не совсем приятное. Прекрасно. Какими языками вы владеете еще?

— Довольно свободно немецким, сэр. Кроме того, должен доложить вам, что я сидел в этом концлагере и у меня могут оказаться там друзья.

— Сидели в Бухенвальде? Когда?

— В прошлом году, сэр. Я сбежал из команды подрывников невзорвавшихся бомб. Команда называлась «калькум».

— Романтично, романтично... Превосходно, лейтенант, командование поручает вам сегодня ночью проникнуть в расположение концлагеря, связаться с командованием восставших, узнать о положении дел и договориться о совместных действиях по ликвидации остатков войск СС, рассеянных по окрестным лесам. Будьте осторожны. Наших частей впереди нет.

— Так точно, сэр, будет выполнено.

— Желаю успехов.

— Благодарю, сэр.

— Завтра в полдень я жду от вас рапорта.

— О’кей!

Взяв с собой автоматчика-негра и сунув в карманы две гранаты, Бакукин сел в машину, разложил на коленях карту местности и, шаря по ней снопом света карманного фонаря, объяснил водителю, куда ехать.

— Километров семь-восемь, не больше. Продвигайся осторожно, без света и особого шума, в лесах могут быть группы эсэсовцев.

Густо поросшая лесом гора смутно выделялась на фоне темного неба, и где-то далеко, по-видимому на ее вершина, мигали и гасли желтые светлячки редких- огней. Узкая каменистая дорога, часто петляя среди вековых деревьев, цепко карабкалась вверх. Лес по сторонам дороги стоял высокой стеной, подпирающей усыпанное звездами небо. Было тихо и душно, только невидимые в темени деревья трепетали молодой, только что распустившейся листвой да шуршала под колесами каменистая осыпь.

Через четверть часа езды дорогу преградил шлагбаум. Бакукин с солдатом выскочили из джипа и пошли на редкие огоньки. Уже начал обозначаться зыбкий, расплывчатый утренний полусвет, когда их громко окликнул часовой:

— Стой! Кто идет?

— Американский офицер связи, — ответил Бакукин обрадованно, довольный тем, что окликнули его по-русски и как положено по Уставу. — Доложите вашему командиру, что я послан командованием третьей ударной армии на связь с восставшим Бухенвальдом.

— Ждите, товарищ, извините, господин офицер, будет доложено.

Из темноты вышли трое вооруженных немецкими автоматами заключенных в полосатой одежде и деревянных колодках, окружили Бакукина и солдата-негра, с любопытством рассматривая их. То, что американский офицер говорил чисто по-русски, и то, что солдат с ним был самым настоящим негром, возымело действие.

— А ты, паря, здорово чешешь по-нашему, от своего-то и не отличишь. Не сибирячок ли случаем?

Бакукин рассмеялся, безошибочно узнав в рослом неуклюжем парне своего земляка-сибиряка по одному только «паря».

— Сибирячок.

— Елки-палки. Откуда ж родом будешь?

— Из села Подсосного, Красноярского края. Вот откуда, браток. Слыхивал?

— Слыхивал. Это так, скажу я тебе, от станции Ададыма по Минусинской ветке верст сто, не больше.

— Верно говоришь. То-то ж...

— Ребята! — обратился парень к своим товарищам. — Чудеса, да и только. Земляки мы, выходит, с господином американским офицером. Точно земляки, без греха, ежели он правду говорит. Я ж тоже оттуда. Как хоть зовут-то, величают тебя?

— Фамилия Бакукин, а зовусь Сергеем, Серегой.

— Потеха, паря, потеха. Имя наше и фамилия нашенская, сибирская. У меня даже кореш был Бакукин, только не Серега, а Кешка. Как понимать-то все?

— Долго рассказывать, ребята. Был я, как и вы, «рябчиком», потом бежал из команды «калькум», попал к французам, от них — к американцам, вот и воюю.

— Здорово! Ну, если так, то разреши товарищем называть.

— Конечно, о чем разговор.

— Ну вот что, товарищ лейтенант, теперь ты угости землячков крепким табачком, горло свое продерем, а то эсэсы здорово глотки закоптили. Мы тут прихватили у них сигаретишек, да дрянные, мякина, а у тебя, наверное, табачок-то крепкий, всамделишный.

Бакукин достал из нагрудного кармана пачку сигарет и протянул парню. Негр, улыбаясь, сделал то же. Ребята закурили, затянулись, крякнули:

— Вот это курево! Елки-палки, дух захватывает. Не хуже нашей черкасской махорки. Как сигареты называются?

— Честерфилд.

— Вот это курево!

— Вот спасибочки так спасибочки, отвели душу...

— Идемте, господин офицер, — пригласил вынырнувший из темноты заключенный, — товарищ командир батальона ждет вас.

— Какой он тебе, Ванька, господин? Он нашенский, на нарах с нами вместе валялся, баланду фашистскую вместе с нами ел, на аппеле на поверках стоял.

— Да ну?

— Точно тебе говорю, рядом со мной в сорок четвертом блоке лежал, на одних нарах, а ты — господин, ну и сказанул тоже, как в лужу...

— Заливай да оглядывайся, он вот всыплет тебе нашенских.