«Чуть не влип, — промелькнуло в сознании, — надо уходить...»

Он заставил себя встать. Взял в руку пистолет и пошел в противоположную от дома сторону, опять на тот лесистый кряж, с которого он с таким трудом спустился. Близость опасности взбодрила его, и он пошагал словно пьяный, шатаясь из стороны в сторону, по крутой каменистой тропе. Он сделал два десятка шагов и упал. На эти шаги были израсходованы его последние силы. Красная крыша над белым домом ярко вспыхнула и медленно погасла. Палец руки, судорожно сжимаясь, нажал на спусковой крючок. В тишине лесного вечера глухо хлопнул выстрел. Эхо подхватило его и раскидало по дремлющим горным распадкам.

Через несколько минут, ножом разжимая намертво стиснутые зубы, ему вливали в рот коньяк. Над ним склонились мужчина и женщина, и быстро застрекотала картавящая французская речь:

— Тихо, тихо, Марсель, он жив, он бредит, он что-то говорит. Слушай: Бо-гу-сла-ва. Богу слава. Странно. Это имя женщины. Польки. Да, да, это имя польки. Слушай, слушай. Это поляк. «Пить, пи-и-ить». Странно. «Пить» — это русское слово. Марсель, это русский, — торопливо говорила женщина, склоняясь над незнакомцем и наклоняя ухо к его пылающему жаром рту. — Он просит воды.

— Судя по одежде, это немец. Одежда немецкая.

— Одежду он мог добыть. Это русский.

— Русский? Откуда он мог взяться здесь?

— Кто знает, мало ли шатается теперь в лесах всякого люда?

— Быстрее обрабатывайте его раны, придет в сознание — все расскажет.

— Чем? — вспыхнула женщина. — Сбегай домой, принеси мою сумку. Только быстро.

Марсель бегом побежал в гору, к белому дому, девушка уложила незнакомца на спину и быстрыми, торопливыми пальцами ощупала его тело, послушала пульс, вздохнула:

— Живой.

— Будет жить? — спросил Марсель, подавая девушке сумку.

— Надеюсь. У него, думается мне, просто большая потеря крови и сильное истощение.

— Как он догадался выстрелить?

— Скорее всего, это случайно.

— Возможно.

Над Бакукиным склонилась высокая стройная девушка в блузе и брюках. Тонкие смуглые руки быстро обрабатывали грязные воняющие раны. Марсель еще раз влил в рот коньяку. Бакукин пришел в сознание. Рука рванулась к пистолету. Стоящий рядом смуглый мужчина с пушистой бородкой улыбнулся.

— Кто вы такие? — прохрипел Бакукин, порываясь встать.

Бородач рассмеялся:

— Ожил. Мы не немцы, не фашисты, — сказал он по-немецки, — можете с нами говорить и на родном языке, мы все равно ничего не поймем. Успокойтесь. И пистолет вам пока не нужен, а лучше всего подремлите, это полезнее.

— Кто вы?

— Вы у друзья, товарищ, — коверкая слова, сказал бородач по-русски. — Мы партизаны, маки.

— А-а-а-а-а, — застонал Бакукин, — друзья...

Обо всем этом ему рассказали Сюзан и Марсель позднее, когда он был уже совершенно здоров.

Так он, Сергей Бакукин, советский лейтенант-парашютист и узник Бухенвальда, попал к французским партизанам, а от них в октябре сорок четвертого — в регулярную часть американской армии. До конца сорок четвертого воевал рядовым. Ранним утром шестнадцатого декабря немцы внезапно начали в Арденнах крупное контрнаступление. Американские войска, застигнутые врасплох, пришли в полное замешательство и в первые дни беспорядочно бежали по всем дорогам, ведущим на запад, сломя голову. Такого жуткого панического бегства войск Бакукин еще не видел.

Второго января сорок пятого в Вогезах, на небольшом лесном плато, в тяжелом неравном бою, когда остаткам батальона грозило полное уничтожение, Бакукин взял командование на себя и вывел батальон из плотного кольца немцев. После этого боя в буковом лесу его назначили командиром мотострелковой роты и представили к высокой награде, которую вскоре вручил ему командующий третьей ударной армией генерал Паттон.

И вот уже почти три месяца командует русский лейтенант американской ротой. Командует не хуже самого сэра Ричарда Самаса, командира батальона. С грехом пополам, воруя время у короткого сна и проклиная себя на чем свет стоит, выучился довольно сносно говорить по-английски, выслушивать и понимать приказы батальонного командира, и вот — командует, где тяжелым словом, где жестами и мимикой, а больше личным примером: пистолет над головой и — айда, ребята, вперед, бей гадов! Белозубые кучерявые парни полюбили его и понимали всегда без слов. О’кей! И — точка.

Утро вставало над землей светлое, радостное. Сергей спрыгнул с кровати, потянулся, трижды присел, выкидывая рука, подошел к окну, распахнул его настежь. В комнату хлынул приторно-сладковатый аромат цветущей сирени. Ярко светило солнце. В его теплых лучах таяли, испарялись последние летучие космы ночного тумана. В утреннем свете все выглядело вокруг просторнее, объемнее, и по всему разливалась еще дремлющая, не проснувшаяся окончательно влажная утренняя теплота. В саду пели птицы. Между деревьев струился голубоватый дымок и нежно лоснилась молодая влажная зелень. В глубине сада был большой овальный бассейн, окруженный плакучими ивами.

И Бакукин остро почувствовал весну, ее тонкие, будоражащие душу запахи. Вместе с этим светлым чувством пришло второе — чувство радости и полноты жизни, какое, несмотря на все горечи и утраты, приходит только к молодому здоровому человеку.

Он быстро оделся и вышел. Автоматчик у входа улыбнулся ему во весь рот и отдал честь. Побродив по саду и насладившись тишиной и покоем, Сергей зашел к радисту, прослушал последние сводки о событиях на фронтах стремительно приближающейся к финишу войны. Сообщение Совинформбюро и немецкая сводка совпадали. Фашисты научились, наконец, говорить правду, война научила. Советские армии вели бои крупного масштаба на подступах к Кенигсбергу, Вене, Братиславе и Вроцлаву.

Солдаты жарили на кухне тушенку с яйцами, пекли на хозяйских сковородках пышные пресные лепешки, пили вино, кричали гортанными голосами, кидали в открытые окна окружившим дом голоногим девчонкам галеты, сигареты и шоколад, весело ржали, перемигивались, звонко щелкали языками, повторяя свое неизменное «о’кей!»

— Ком, ком, блонден гаре...

— Их?

— Е, е, ду.

— Битте шойн.

— Гитлер капут?

— Я, я, капут.

— Гретхен, люблю Джеймса?

— Я, я, гут, их либе дих...

Девочки звонко смеялись, солдаты ржали.

Бакукин знал, что ночью все эти пятнадцатилетние арийки будут сидеть на коленях у солдат, пить вино, целоваться, визжать, обнимать тонкими полудетскими ручонками бычьи шеи здоровенных ребят, а когда все утихнет — спать с солдатами во всех уголках особняка фашистского идеолога, под каждым деревом его богатого сада. Лейтенант при виде этого морщился, злился, но поделать ничего не мог: в американской армии подобный образ поведения солдат не только не возбранялся, но всячески поощрялся старшими.

Ординарец принес завтрак: квадратную бутылку виски, миску бобов с тушенкой, хлеб, галеты, шоколад, плитки чуингама и бутылку кока-колы. Бакукин приказал все это отнести на чердак служанке Ирме, а сам спустился на кухню и позавтракал вместе с солдатами. Пресные негритянские лепешки ему понравились, они напоминали сибирские шаньги, которые он так любил в детстве.

Весь день и вечер Бакукин провел в библиотеке, с интересом обходя полки и заглядывая в книги. Поморщился. Белогвардейская макулатура. Швырнул в угол. Рядом — «Единая, неделимая». Тоже полистал. Тоже — в угол. Взял следующий увесистый том. «За чертополохом». Автор Краснов. Вспомнил казачьего атамана. Ухмыльнулся: «На писанину потянуло». Взял следующий том — «От двухглавого орла к Красному знамени», автор тот же.

— Ого! — присвистнул Бакукин. — Целое собрание сочинений битого белогвардейского атамана!

Но вот настоящий клад: Достоевский, Лев Толстой, Александр Куприн. Все на русском языке. Видимо, фашист изучал загадочный русский характер, иначе для чего же иметь в личной библиотеке эти книги? Да, изучал, изучил и сбежал без оглядки, оставив дом и все свои сокровища на беззащитную и робкую служанку Ирму, научив ее продать себя за расположение американского офицера.