На дороге, на каждых ста метрах, ходили, тихо переговариваясь, по два немца. Они часто останавливались, опасливо посматривая на темные посадки, прощупывали их ярким светом фонарей. Егоров ясно различил две высокие сгорбленные фигуры, почти бесшумно вышагивающие по шпалам. Где-то в болотнике скрипел деревянным скрипом дергач, немцы тихо ругались.

Голоса были тоже деревянные, как крик дергача. Немцы трусили. Егоров подумал про себя: «Так-так, каждого кустика бояться стали, подождите, не то еще будет...»

Прошагав до конца своего участка, немцы останавливались, поджидали идущих навстречу товарищей, минуту-две стояли вместе, о чем-то тихо переговариваясь, вспыхивал бледный огонек зажигалки, потом снова расходились в разные стороны.

— Лучше всего их брать на средине участка, — прошептал Кислицын, — так вернее.

— Тихо! — оборвал его Егоров.

Так лежали они долго. Когда немцы удалились в обратную сторону, они подползли к самой насыпи, — теперь до немцев можно было рукой достать. Около полуночи прошла на тихом ходу дрезина. Часовые заметно оживились, громко переговаривались с солдатами, сидящими на дрезине, потом даже прыгнули на нее, проехали несколько метров, спрыгнули.

— Скоро пройдет эшелон, — шепнул Кислицыну Егоров.

— Ну.

Когда немцы отошли метров на тридцать, Кислицын ящерицей переполз через полотно и замер с противоположной стороны.

— Как только будут между нами — прыгай.

— Ну...

Время остановилось. Бесконечно долго тянулись последние перед схваткой минуты. Но вот совсем близко хрустнул под ногами шагавших часовых гравий, едко пахнуло в лицо сигаретным дымом, и две высокие сутулые фигуры выросли прямо перед носом. Егоров и Кислицын прыгнули одновременно. Два свистящих затяжных вздоха, глухой удар оседающих на полотно тел, резкий металлический звук лязгнувшего о рельс оружия.

— Ну, живо под насыпь, шинель, каску и автомат не забудь...

Через минуту Егоров и Кислицын шагали по шпалам, положив руки на шмайссеры, пониже натянув козырьки пилоток и густо дымя сигаретами. Теперь они шли навстречу двум немцам. А на свободном участке уже начали работать взрывники. Они быстро закладывали в двух местах взрывчатку и тянули бикфордовы шнуры от полотна через посадку в балочку.

— Четко, ребята, четко! — уходя, приказывал лейтенант. — Промаха быть не должно.

— Будьте спокойны, товарищ лейтенант, не первый раз.

Не дойдя пяти метров до встречных часовых, Егоров прохрипел:

— Аллее гут... нихт шлюммерн...

— Яволь! — послышалось в ответ.

Егоров резко повернулся и зашагал назад, спиной слушая удаляющиеся шаги врагов.

— Во, ослы вислоухие, — хихикнул Кислицын. — «Нихт шлюммерн». А что это такое?

— Тихо, Сережа. Они уже полусонные, ночь-то тает вон, а они старые, с дремотой борются кой-как. А «нихт шлюммерн» — это приказ у них такой — не дремать!

— Ну и чудеса, не дремать, ах, кабы я мог так: никс, никс... Вот и забыл уже.

Шли они очень медленно, тянули время: второй раз «нихт шлюммерн» может уже и не получиться, возьмут да и подойдут вплотную перекурить вместе и — влипли. Егоров начал уже беспокоиться: вдруг того, нужного им эшелона, ради которого они прибыли сюда, вовсе не будет, тогда зачем же так усиленно охраняется дорога? Нет, все должно быть правильно, разведка в последнее время работает четко...

На востоке уже ярко обозначилась длинная, быстро алеющая полоска, на ее фоне четко вырисовались низкорослые кусты посадки, насыпь и телеграфные столбы. Егоров замер. Заныли рельсы, и до слуха донесся ясно слышимый и нарастающий с каждой секундой шум приближающегося поезда.

— Вот он, Сережа, — выдохнул Егоров.

А когда на рельсы упали, прощупывая каждый метр дороги, жидковатые полосы бледно-желтого света, Егоров и Кислицын спрыгнули с полотна дороги. Алексей дал команду, и подрывники подожгли бикфордовы шнуры. Все замерли в нетерпеливом ожидании. Поезд шел на большой скорости. Состав вели два паровоза.

— Тяжелый, — толкнул Егорова локтем в бок сержант.

— Да, тяжелый.

Теперь эшелон было видно как на ладони: пульманы вперемежку с площадками, на которых темнели зачехленные танки и орудия. Замыкали эшелон пассажирские вагоны.

— Ну, ну, — торопливо шептал Егоров, вцепившись пальцами, словно клещ, в плечо Кислицына, — ну, ну...

Два взрыва почти одновременно встряхнули утреннюю тишину, выметнули в небо столбы пламени, оглушили сонную наволоку треском, грохотом, хрустом, воем. Паровозы как-то пьяно пошатнулись и рухнули под откос. Вагоны и площадки лезли друг на друга, со скрежетом рушились с высоты вниз, раскалывались на части, как щепки. Один за другим грохотали взрывы. В пламени вагонов ошалело метались люди и исчезали. Нескольким эсэсовцам удалось выскочить из грохота и пламени. Они ошалело метнулись в сторону от дороги и были скошены автоматными очередями десантников.

— Пластает-то как! — восхищался Кислицын.

— Это, Сережа, настоящий бой! — торжествовал Егоров. — Это им за Сухиничи двадцать второго июня, это им начало большой, страшной расплаты за все. Еще не то, Сережа, будет, обожди...

В посветлевшем небе гасли последние неяркие звезды, со степи, от вагончика, резво подул свежий утренний ветерок. Рассветало.

— Уходить теперь нельзя. Опасно. Днем нас обязательно обнаружат. Надо ждать ночи, — раздумывая, говорил Егоров. — Как думаете?

— Днем они нас, как слепых мышат, раздавят в голой степи. За десять километров все видно, — поддержал лейтенанта радист.

— Надо, товарищ лейтенант пересидеть в вагончике. В голову никому не придет, что мы натворили чудес и сидим тут, рядом, будут искать дальше.

— Пожалуй, верно. Самое лучшее в нашем положении — это пересидеть молча тут, у них под носом. С темнотой наведаемся в село, разведаем, много ли их там. Шороху, как говорят, наделаем, — окончательно решил Егоров и приказал: — Отдыхайте, ребята, а ты, сержант, со мной.

Они вышли из балки и направились к горящему эшелону. В пятидесяти метрах лежал убитый ими немец. Егоров повернул его навзничь, долго, пристально смотрел в его уже подернутое пеплом смерти лицо. Белокурый, красивый, упитанный. Светлые густые брови недоуменно изломаны. Полы черного куцего мундира обгорели. В петлицах — череп и две изломанные молнии.

— Эсэсовец. Фашистская гвардия. Отборные войска...

Егоров отстегнул от пояса эсэсовца увесистую кобуру, достал пистолет. Тяжелый, с длинным стволом.

— Сережа, глянь — парабеллум. Отлично стреляет. Пригодится.

Пламя над горящим эшелоном погасло, пало, треск заметно утих, ничего живого там уже не было.

— Ладно, Сережа, пошли спать, надо отдохнуть. Поработали мы с тобой сегодня хорошо. Может быть, в первый раз за всю войну по-настоящему поработали. А?

— Было, товарищ лейтенант, и до этого.

— Было, Сережа, было. Но сегодня мы поработали особенно...

На железной ступеньке в дверях вагончика сидел часовой. При виде командира он вскочил и виновато улыбнулся:

— Извините, товарищ лейтенант, немного задумался и... присел.

Егоров осведомился:

— Тихо?

— Тихо, товарищ лейтенант. Тихо и глухо, как в голбце.

— В голбце? А это что такое?

— Так, товарищ лейтенант, у нас подполье называется.

— Смотреть в оба!

— Есть смотреть в оба!

Ребята, утомленные ночной работой и нервным напряжением, почти все спали. Егоров и Кислицын легли на оставленное им место на нарах, положив под голову затхлый, пропахший мышами и пылью сноп соломы, умолкли. Кислицын через несколько минут начал тихо посапывать, а к Алексею сон не приходил. Он перебирал в памяти события последних недель и дней и ужасался: сколько смертей, сколько крови, вся русская земля обагрена ею.

В щели вагончика просачивались еще греющие лучи осеннего солнца, крыша и стены накалились, стало душно и парко, как в сибирской бане, когда плеснешь на каменку ковш воды. Перед глазами Егорова стремительно поплыли расплывчатые, едва уловимые кадры, мелькнул образ жены Нади, ее красивые белые руки потянулись к нему; и Алексей уснул сном утомленного человека.