Галерея «Серпентайн» в Гайд-парке, куда я приезжаю на следующий вечер, гудит словно улей. Стробоскопы посылают лучи света в сумеречное небо; струнный оркестр исполняет попурри из классических произведений; посетители бродят по траве, смеются, болтают, здороваются друг с другом, и благоухающий вечерний воздух полнится гулом голосов.

Я прибыла рано — спасибо вереску, который перед выходом сунула в новый кошелек (как я и предполагала, замена украденных вещей влетела мне в небольшое состояние). Обычно на остановке проводишь полжизни, отчаянно желая, чтобы автобус наконец-то появился, но сегодня нужный мне номер 28 подошел практически сразу. И это еще не все — вместо того чтобы торчать у каждого светофора, мы везде проезжали на зеленый, и в результате я добралась к месту назначения за считаные минуты. Фантастика. В кои-то веки приехала даже раньше Лайонела, радостно отмечаю про себя. Совершенно незнакомое ощущение! Пока папы нет, коротаю время, угощаясь бесплатным яблочным мартини и глазея на толпу.

Очень пестрая смесь: фотомодели — длинные жерди в бесформенных винтажных платьях, которые обезобразили бы даже девушку с нормальными формами; мужчины с благородной проседью, источающие аромат лосьона после бритья; пожилые дамы в нарядах с блестками. Кучкуются у экспонатов, потягивая коктейли и закусывая канапе. У меня создается впечатление, что людей больше интересует бесплатная выпивка и мелькающие вокруг знаменитости, нежели собственно выставка под названием «Инсталляция: Глобальная урбанизация и поиски «Я».

— Вот уж не думал, что доживу до этого дня!

Лайонел с улыбкой до ушей шагает ко мне в своем любимом костюме, сшитом в Марокко на заказ в начале семидесятых: бархат цвета баклажана, на локтях заплатки из коричневой кожи — помню, как мама их пришивала. Наряд ему безнадежно мал, но Лайонел ни в какую не соглашается с ним расставаться. Ткань на животе натянулась — по-моему, слышно, как швы трещат.

— Господь всемогущий, это и в самом деле Хизер?

Люди оборачиваются, услышав его раскатистый баритон.

— Привет, Лайонел.

— Моя дочь — а вовремя?

Тону в его медвежьих объятиях, разумеется расплескивая мартини на свои розовые атласные туфельки.

— Когда это я заставляла тебя ждать?! — Я переступаю с ноги на ногу, стряхивая капли с туфелек.

— А когда не заставляла? — добродушно громыхает он. — Да ты, между прочим, даже родилась на две недели позже срока! — Разжав руки, он отступает на шаг, любуясь мной, словно только что оконченной картиной, и объявляет во всеуслышание:

— Бог мой, бог мой, великолепно выглядишь!

Честное слово, иногда рядом с папулей мне ужасно неловко.

Беру его под локоть и подталкиваю туда, где разливают напитки.

— У них здесь превосходное мартини, — воркую я, делая знак официантке с подносом.

Она протягивает отцу зеленый коктейль.

— А вина нет? — Он супит брови. — Старое доброе мерло?

— Вот эти штучки с копченым лососем — просто объедение, — пытаюсь я отвлечь его напоминанием о второй его главной страсти после живописи — еде.

— М-м, согласен с тобой, милая, — кивает он с набитым ртом. — Изумительно. Возьму еще парочку.

Набирая в салфетку канапе, папа одобрительно улыбается официантке, та в ответ смущенно хихикает. Хотя ей на вид всего лишь чуть за двадцать, легкий флирт налицо.

Меня это веселит и умиляет одновременно. Не перестаю удивляться, как стремительно Лайонел располагает к себе людей. Я-то, само собой, его обожаю — я его дочь как-никак, — но он оказывает магическое воздействие абсолютно на всех, с кем общается. Я потеряла счет своим подружкам, которые в него влюблялись, приятелям, которые пытались ему подражать, студентам, которые его боготворили. И речь не только о тех, кто хорошо его знает, — от Лайонела без ума продавцы, дорожные полицейские и даже вот эта официанточка. Вся порозовев, она не может отвести от него глаз.

— Ты ничего не ешь? — Лайонел хмурится. — Не вздумай мне превратиться в одну из этих… дислексичек.

— Ты хочешь сказать — анорексичек, — шепчу я. Мимо, подозрительно косясь на нас, как раз проплывает пара моделек, худых до прозрачности. — Не бойся, не вздумаю. Но кстати, о весе… Эд считает, что тебе неплохо бы сбросить пару кило.

— Да что б он понимал, — легкомысленно заявляет Лайонел. С вызовом глядя на меня из-под кустистых бровей, он тянется за пирожком с кремом. — Попробуй. Это что-то!

Возможно, Эд прав: в последнее время Лайонел и правда немного поправился. И не исключено, что вина ему тоже надо бы пить поменьше. Смотрю, как он залпом осушает бокал мерло, принесенный милой девочкой официанткой. А с другой стороны — человек радуется жизни. Не стану я уподобляться Эду. Пусть папуля расслабляется. Может, позже еще вернемся к этому вопросу, а пока…

— Мы вроде пришли за пищей духовной, а не физической, — замечаю я.

— И то верно. — Бросив виноватый взгляд на официантку, Лайонел изящным движением раскрывает брошюру, как испанская танцовщица — веер. — Ну что ж, поехали… — Напоследок он тырит с подноса еще один пирожок, забрасывает в рот и обнимает меня за плечи могучей ручищей. — Пойдем-ка приобщимся к прекрасному.

Выставка оказывается весьма интересной. В течение следующего получаса мы рассматриваем всевозможные «инсталляции», и Лайонел отважно берется растолковать мне символику деталей стиральной машины, разбросанных по грязному, свалявшемуся ковру.

Но я, хоть убейте, не врубаюсь. Современное искусство для меня — темный лес. И не сказать чтобы я не пыталась исправиться. У меня абонемент в «Тейт Модерн», я несколько раз бывала в галерее «Саатчи»[51], но как-то не вдохновляют меня заспиртованные коровы[52] — в отличие от «Бури» Тернера в Национальной галерее. Цвета, текстура — в этой картине все буквально гипнотизирует, и я могу стоять перед ней часами.

Вину за свою предвзятость я в шутку возлагаю на Лайонела. Воспитанная рядом с отцом, который больше всего на свете любил уединяться в своей студии, я с раннего детства уверилась, что живопись — своего рода волшебство. Иногда перед сном нам с Эдом позволялось погостить в этом таинственном мире. Мы забирались к папе на колени, прикрытые заляпанным масляной краской фартуком, и, вдыхая запах скипидара, слушали странные и завораживающие истории о художниках, которые отрезали себе уши или мастерили телефоны из омаров. Мы обожали эти жутковатые байки, и не было ничего лучше, чем послушать Лайонела на сон грядущий.

Но эти вечерние беседы надо было держать в секрете. Если бы мама узнала, что отнюдь не папин пересказ «Золушки» заставляет нас ложиться спать в молчании, с расширенными от восторга глазами, Лайонелу досталось бы по первое число.

— Как у тебя дела? — Заметив мой отсутствующий вид, папа прерывает лекцию о стиральной машине — олицетворении вырвавшегося из-под контроля глобального потепления.

— В общем неплохо. — Рада отметить, что это не просто дежурная фраза, призванная избавить отца от волнений, — как бывало в последнее время. — Через несколько недель планируется крупная свадьба, которая должна принести нам с Брайаном неплохую прибыль. Джесс встретила одного парня, и, кажется, у них все серьезно. Я сдала свободную комнату американцу, чтобы легче было оплачивать счета… — Незаметно кошусь на него, пытаясь предугадать реакцию на следующую новость. — И я кое с кем познакомилась.

Лайонел и бровью не ведет, продолжая рассматривать инсталляцию.

— Кое-кто, если я правильно понял, мужского пола?

— Его зовут Джеймс, — отзываюсь небрежно. Якобы. И изо всех сил стремлюсь удержать рот, который норовит разъехаться до ушей всякий раз, когда я думаю об этом парне. То есть каждые несколько секунд. — И он вроде ничего.

— Ничего? — эхом повторяет Лайонел. — Что за бледное словечко. Невыразительное. Я бы сказал, пастельного цвета.