Искренне Ваш

Виктор Максфилд

Несколько минут я перевариваю информацию. Смакую каждое слово, каждую букву. Но если когда-то я прыгала бы от радости, получив такое послание, теперь чувствую горечь и сожаление.

В течение следующих двадцати минут я выполняю одну из самых непростых задач в своей жизни. Пишу письмо и отказываюсь от предложения Виктора Максфилда. Пишу о его племяннике, о том, что не могу принять должность, которой не заслуживаю, и что все равно безмерно уважаю его как главного редактора. Аккуратно сгибаю листок, вкладываю в конверт и запечатываю, отдавая себя в руки судьбы. Можно перевернуть эту страницу своей жизни. Можно забыть про эту ошибку — и про Гейба.

Даже не заглянув в ванную, натягиваю старый спортивный костюм и хромаю к почтовому ящику на углу. О марке, как ни странно, мечтать не приходится — в кошельке одна завалялась. Приклеиваю и сую конверт в щель. Разжать пальцы трудно — но я колеблюсь всего секунду. Потом отпускаю письмо и слышу, как оно с шуршанием падает на дно.

Вот и все. Дело сделано.

Из задумчивости меня вырывает треньканье мобильника. Достаю его из кармана и смотрю на экран. Может быть, Гейб? Нет, папа. Ну конечно! Если кто и может сейчас меня ободрить, так это Лайонел.

— Алло, привет!

— Хизер, это Розмари. (А этой занозе чего надо?) У нас беда.

Ледяная рука сжимает сердце.

— Что такое?

Молчание. Затем:

— У твоего отца сердечный приступ.

И земля уходит у меня из-под ног.

Что было дальше, я помню плохо — сознание заволокло черной пеленой.

Для большинства людей сама мысль о том, чтобы потерять папу и маму, непостижима. Это в голове не укладывается, вы даже представлять себе такое не хотите. Конечно, по мере того, как родители стареют, вас посещают страхи, но вы их гоните. А когда страшное происходит, кажется, что ничего реальней не может быть. Это действительно может случиться. Это случается.

Это случилось со мной.

Моей мамы, красавицы с волосами цвета рыжего золота и солнечным смехом, больше нет, она ушла, ее жизнь стерта, как детский карандашный рисунок. А теперь, возможно, и Лайонел…

Додумать до конца не выходит — меня парализует страх. Вцепившись в руль, я заставляю себя сконцентрироваться на автомобиле впереди.

Не знаю, сколько уже еду. Часа два-три. Недавние события сливаются в серую ленту. Смутно вспоминаю, как вернулась в квартиру, попросила соседей кормить Билли Смита, бросила в сумку вещи. На мне по-прежнему старый застиранный спортивный костюм. Должно быть, я звонила Лу — иначе откуда мне знать, что Эд уже вылетел из Штатов? Но я не помню нашего с ней разговора. Из произошедшего за последние несколько часов мало что осталось в голове. Только голос Розмари, умолявший: «Хизер, приезжай скорее, как можно скорее» — и рождавший во мне самые дурные предчувствия.

Выруливаю на соседнюю полосу, чтобы обойти едущий передо мной автомобиль. Кто-то сигналит, и я шарахаюсь в сторону, едва увернувшись от серебристого БМВ. Водитель проносится мимо, выставив средний палец. В другой раз я прокричала бы в ответ что-нибудь непристойное, но сейчас не обращаю внимания. Смотрю перед собой, сосредоточенная на одной цели — успеть в больницу.

Успеть?

Успеть, чтобы что?

Этот невысказанный страх точит меня с той секунды, как Розмари произнесла те жуткие слова, но только сейчас, сжавшись в комок нервов за рулем машины, бешено летящей по серому дорожному полотну, я впервые смотрю своему страху в лицо. Успеть попрощаться.

Путь из Лондона в Корнуолл — самый долгий и страшный в моей жизни. Ближе к вечеру доезжаю до Ньюки и указателя на Королевскую больницу Св. Луки. Но лишь завидев очертания этой жертвы архитектурной моды шестидесятых, понимаю, что именно здесь мама проходила химиотерапию.

Заняв последнее свободное место на парковке и игнорируя автомат для оплаты, я бегу между рядами автомобилей, на капотах которых играет солнце. Солнце? Да как смеет оно светить, если там, внутри, мой отец борется за жизнь? Свинцовое небо должно рыдать. Дождь промочил бы меня насквозь, и я тоже смогла бы заплакать. А сейчас глаза сухи, все чувства притупились.

Я торможу у раздвигающихся дверей больницы. Мимо торопятся посетители — в руках букеты и обязательный виноград, — и я отступаю в сторону. Мне тоже надо попасть внутрь, но я в одночасье превратилась в девочку двенадцати лет, которая идет к маме… Мне каждый раз было так страшно, что я опять начала писаться по ночам.

— С тобой все хорошо, милая? — заботливо спрашивает одна из посетительниц — пожилая дама с букетом розовых хризантем, и я только теперь замечаю, что вцепилась в ограждение с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— Да, спасибо. Все… нормально. Просто надо глотнуть воздуха.

— Все будет хорошо, — тихо говорит она, похлопав меня по руке, и исчезает в дверях.

Поддержка совершенно незнакомого человека придает мне сил, и я отпускаю перила. Папа обещал, что никогда с нами не попрощается, и я тоже не буду прощаться. Собрав мужество в кулак, делаю шаг вперед.

Блуждаю в лабиринте коридоров, пока мне не показывают дорогу к отделению реанимации. На пластиковом стуле перед входом, с сумочкой на коленях, сидит Розмари и смотрит в пространство перед собой: губы поджаты, челюсть напряжена, лицо безжизненно. Заслышав мои шаги, она поворачивает голову:

— Хизер… ну наконец-то.

Почему каждое ее слово в мой адрес неизменно звучит как обвинение? Вцепившись в сумочку, она встает с неуверенным видом — не знает, как меня приветствовать. Потом неловко целует в щеку. От нее исходит искусственный аромат, вроде освежителя воздуха.

— Где папа? — Не хочу называть его Лайонелом. Он мой отец. Моя плоть и кровь. Моя, а не твоя, думаю, с вызовом глядя на Розмари.

— В реанимации.

— Я хочу его видеть.

— Пока нельзя. Врачи…

— Врачи? Да что бы они понимали?! — взрываюсь я, вспоминая маму.

Розмари отшатывается.

— Хизер, пожалуйста… У твоего папы обширный инфаркт.

У меня перехватывает горло, и любовь к отцу оборачивается ненавистью к этой женщине.

— Как?! Как такое могло случиться? Ты живешь с ним, ты должна была о нем заботиться!

Я веду себя как последняя стерва. Розмари не виновата — никто не виноват. Но меня не остановить: обида и неприязнь, копившиеся все эти годы, закипают и выплескиваются через край.

Но лицо Розмари с нарумяненными щеками и напудренным носиком по-прежнему бесстрастно.

— Хизер, ты расстроена, понимаю… — Расправив юбку, она садится. — Я делала все, что могла. Как только ему стало плохо, сразу вызвала «скорую». Врачи попались опытные…

На плечи давит неподъемный груз, ноги подкашиваются, и я падаю на соседний стул.

— В «скорой» у него дважды останавливалось сердце. Его отправили сразу на операционный стол… — Розмари осекается, словно боится продолжать, и еще сильнее стискивает сумочку.

Мы обе молчим.

Беда, говорят, сближает, а нас она отбросила друг от друга еще дальше. Мы сидим бок о бок, сникшие, скрюченные на жестких пластиковых креслах, уткнувшись взглядом в больничные стены цвета засохшей горчицы. У нас один страх на двоих — но нас разделяет непреодолимая пропасть.

Лязганье железных дверей заставляет меня повернуть голову. К нам шагает немолодой мужчина в зеленой униформе хирурга.

— Миссис Хэмилтон? — Он смотрит на нас — сначала на одну, потом на другую.

Вот оно. Меня душит страх.

— Я мисс Хэмилтон, дочь.

Он протягивает мне руку:

— Я мистер Брэдли. Делал вашему отцу операцию.

Его голос становится все слабее — будто удаляется по туннелю. Все, что я слышу, — мое собственное дыхание, толчками рвущееся наружу. Этот звук похож на шум волн, которые накатывают на пляж в километре отсюда. Вот Лайонел учит меня плавать: сильные руки отца поддерживают меня за живот, а я, в ярко-оранжевых надувных нарукавниках, молочу по воде кулаками. «Хизер, я тебя не отпущу, не отпущу…» Но конечно, отпускает — и, неистово шлепая руками-ногами, я умудряюсь остаться на плаву.