—- Не думаю, что комиссар полиции разрешит вам пойти на такой риск до окончания следствия.
— Не разрешит? Мне? — В глазах Муна появился холодный блеск.— Интересно, как это он собирается остановить меня? Я желаю этого вечера — и он будет, в этом ли отеле или, в другом, если мистер Шамбрен объяснит своему хозяину, почему он отказывается от столь прибыльного предприятия!
Шамбрен пожал плечами.
— В конце концов, это ваша жизнь, мистер Мун. Если вы желаете рисковать ею — ради Бога! Мне это совершенно безразлично.
Мун ехидно засмеялся.
— Вот видите, лейтенант. Никто меня не любит!
— Ничего не вижу,— упрямо сказал Харди.— Вы относитесь к этому крайне несерьезно. Что вы не договариваете?
— Я ничего не знаю, кроме одного: кто-то решил сыграть со мной весьма дорогостоящую шутку. Предположим, я побегу прятаться, сделаю себя посмешищем. Нет уж! Я предпочитаю не бежать.
В том, что случай с Памелой Прим был явным самоубийством, сомнений не было. Харди интересовало теперь другое — угроза жизни Муна, высказанная в письме, обнаруженном в сумочке погибшей девушки. Инстинкт подсказывал ему, что это была шутка. Чудовищная шутка, которая привела к самоубийству. Но одна деталь смущала Харди — указанная сумма 10 000 долларов. Десять тысяч долларов было положено в банк Уолтер Трест на имя мисс Прим, и она взяла эти деньги и как-то воспользовалась ими. В представлении Харди такая сумма не ассоциировалась ни с чем, похожим на шутку.
Они вернулись в кабинет Шамбрена, и Харди позвонил комиссару полиции. То, что в деле был замешан Мун, наполняло все происходящее зловещим холодом.
В комнату вошла Элисон Барнвелл, вызванная Шамбреном. Харди с одобрением оглядел девушку.
— Защищать его — не наше дело,— говорил между тем Шамбрен твердым голосом.— Наше дело — защищать отель! Нам и так уже нанесен ущерб. История самоубийства появится в вечерних газетах, о ней уже трубят радио и телевидение. Связь с Муном делает это самоубийство материалом для первой полосы. В ближайшие несколько дней все репортеры отдела новостей будут осаждать наши пороги.— Он раздраженно ткнул пальцем в блокнот для записей.— Уиллард Сторм уже вопит об интервью со мной!..
Уиллард Сторм был восходящей звездой журналистики. Его ежедневная полоса, которая называлась «Сторм-центр», все больше оттесняла Уинчела Салливана и других старомодных поставщиков новостей и происшествий. Сторм представлял тот тип репортера, который Шамбрен особенно ненавидел: сенсация любой ценой, неважно, какими средствами.
— В этом есть какое-то безумие,— сказал Харди.— Нормальный человек до таког о не додумается!
Тонкое лицо Элисон было бледно.
— Сомневаюсь я, чтобы это была шутка,— задумчиво произнесла она.— Десять тысяч долларов...
Шамбрен сделал нетерпеливый жест.
— В нашем деле, Элисон, никакая сумма не должна вас удивлять! Я только сегодня прочитал вам лекцию на этот счет. Этот отель кишит людьми, для которых десять тысяч долларов — карманные деньги. Это ваше годовое жалованье, а для них это сумма, с которой они отправляются за покупками в магазин.— Он стукнул кулаком по столу. В его голосе зазвучал гнев.— Ненавижу того, кто может позволить себе отсчитать десять тысяч долларов, чтобы довести девушку вроде Памелы Прим до самоубийства! Ее смогли довести до отчаяния, потому что она оплачиваемый винтик в машине удовольствий, которая работает на них день и ночь, из года в год!..
— А мы,— сказала Элисон, и глаза ее лихорадочно заблестели,— главные механизмы этой машины удовольствий. Отель «Бомонд» — площадка для игр богачей в Нью-Йорке! Примерно так говорится в нашем буклете.
— Ну, ладно! — сказал Шамбрен все еще с гневом.— Мы служим богачам. Но мы вовсе не обязаны при этом лизать им пятки!
В своем номере на четырнадцатом этаже Джон Уилз, лежа на кровати, сквозь дым сигареты созерцал потолок. Лицо его страдальчески морщилось, словно от боли. Это и была боль, и он жил с ней уже двенадцать лет — с этой раной, всегда кровоточащей и никогда не заживающей.
«Джон Уилз» было его легальное имя, узаконенное судом, но родился он Джоном Мак-Айвером. Это имя могло бы многое сказать Шамбрену. Оно было хорошо известно любому журналисту, работавшему в прессе в 1950-м году. Имя капитана Уоррена Мак-Айвера, вычеркнутого из списков британской армии за адюльтер с женой своего командира, не сходило со страниц газет. Военно-полевой суд стремился доказать, что вовсе не любовь привлекала Уоррена Мак-Айвера к супруге полковника, а та секретная информация, которой располагал ее муж. Поскольку полковник был связан с «Бомбой», Уоррена Мак-Айвера, несмотря на то что он упорно настаивал на своей невиновности, классифицировали как самого отъявленного негодяя и преступника. Мак-Айвер, естественно, отрицал наличие каких бы то ни было отношений с указанной леди и гневно отвергал обвинение в шпионаже. Ему сильно повредили показания этой леди, которая вдруг заявила, что ее любовник не кто иной, как знаменитый писатель, журналист и путешественник Обри Мун.
Однако директор отеля, горничная и официант, обслуживавшие их номера, в один голос показали, что постоялец, который оставил в регистрационном журнале фальшивую подпись «Мистер и миссис...», был именно Уоррен Мак-Айзер. Сомневаться в показаниях свидетелей не было никаких оснований. Популярность Муна среди английской публики не уступала популярности кинозвезды, и вряд ли кто-нибудь перепутал бы этого смуглого, саркастичного, элегантного брюнета с блондином Уорреном Мак-Айвером.
Обвинение в шпионаже не было доказано, хотя мало кто в нем сомневался. «Мудрые» замечания насчет «дыма и огня» высказывались в самых широких кругах. Мак-Айвер был с позором изгнан из армии. Через два года в номере маленькой ливерпульской гостиницы капитан Уоррен Мак-Айвер застрелился.
Мак-Айвер был отцом Джона Уилза.
Когда с ним случилось несчастье, Джон Уилз служил в американской армии в Корее. Полученные им фактические сведения были скудны, тогда как сенсационные слухи хлынули потоком. О тношения Уилза с собратьями летчиками испортились, он оказался в полной изоляции. Джои чувствовал, что ему не доверяют. Слухи о шпионаже отца, хотя никем и не доказанные, сделали его изгоем.
Приходили письма от матери. Из них было ясно одно: она верит мужу, любит его и останется с ним, несмотря ни на что.
Джон Уилз плохо знал отца. В 39-м Уоррен Мак-Айвер вступил в британскую армию, а его семья- вернулась в Америку. Джону было тогда десять лет, и семь лет он общался с отцом только в письмах. Всю войну Мак-Айвер занимался обезвреживанием бомб, которые падали на Лондон. Это требовало стальных нервов и того особого «тихого» героизма, который никогда не оценивается толпой. Зато в воображении маленького Джона отец был самым доблестным героем. А когда Уоррен Мак-Айвер получил орден из рук самого короля, он и вовсе стал для мальчика недосягаемым идеалом.
Мак-Айверы вновь объединились в Англии в сорок .седьмом. В то лето Джону исполнилось семнадцать лет. Уоррен Мак-Айвер остался в армии, потому что найти работу было трудно. К тому же его специальные знания и опыт представляли ценность в случае новой войны. А подготовка к ней, как ни трудно в это поверить, уже началась.
Отец оказался совсем не таким, каким воображал его себе Джон. Это был спокойный, углубленный в себя человек, начисто лишенный того ореола доблести и славы, который ожидал увидеть его юный сын. Но отсутствие внешнего блеска вполне возмещалось глубокой душевной теплотой, спокойным дружелюбием и полным пониманием трудностей, которые Джону пришлось преодолевать, чтобы сблизиться с отцом после восьмилетней разлуки. Вдвоем они бродили по Лондону, выезжали за город ловить рыбу и, не говоря о своих отношениях ни слова, стали по-настоящему близкими людьми. И еще одно воспоминание: черные дни в Корее, когда до молодого Мак-Айвера стали доходить слухи об отце. Он думал тогда о том, что не видел двух людей, столь любящих друг друга и живущих в такой гармонии, как его отец и мать. Трудно было поверить, что Уоррен Мак-Айвер, по той или иной причине, мог завести роман с другой женщиной. Но война делала с людьми странные вещи. В его собственной эскадрилье были люди, не расстававшиеся с фотографиями своих жен и детей и в то же время искавшие романтических приключений там, где им бы и не снилось в мирное время.
