Цицерон, следовательно, имел все основания полагать, что «пакт» между Цезарем и Клеопатрой был скреплен ненавистью, которую оба они питали к человеку, которого сам оратор считал героем, — к Катону. Цезарь, со своей стороны, сделал все, чтобы подкрепить такую точку зрения. Например, во время триумфа, посвященного его победе над Африкой, он с искренним удовольствием выставил напоказ тошнотворную картину, изображавшую, как Катон, после своего харакири, пожирает собственные внутренности; и Клеопатра не могла не увидеть в этом мстительный намек на не менее тошнотворный сеанс, который Катон когда-то устроил для бежавшего из Александрии Флейтиста, — знаменитый эпизод со стульчаком. Иными словами, любовники были согласны в том, что красная цена Катону — куча дерьма.

Захотел ли Цицерон, которому было известно, что царица прекрасно знает философию стоицизма и сама относится к смерти с таким же презрением, как стоики, побеседовать с ней о самоубийстве Катона? Или Клеопатра первой заговорила об этом со старым оратором? Обменялись ли они хоть какими-то словами по этому поводу? Скорее всего, нет: Цицерон слишком боялся Цезаря и хорошо знал, что благодаря своей сети тайных агентов — целой бригаде опытных негодяев, которые уже очень давно следят за друзьями и врагами диктатора, — Цезарь, как бы далеко он ни уехал из Рима, днем и ночью остается в курсе всего, что говорят и делают за его спиной. Что же касается Клеопатры, то она никогда не снисходила до споров с людьми, которых презирала.

Поэтому, видимо, на велеречивые излияния Цицерона она отвечала только улыбкой, молчанием. И еще было нечто, что так часто ускользает от внимания даже лучших виртуозов искусства владеть собой: искорка иронии в глубине ее глаз. Худшее из возможных оскорблений для старого, уязвленного в своих чувствах мужчины.

Итак, в этом пустячном моменте Клеопатра ошиблась. В первый раз в жизни удивительная интуиция царицы ее подвела. И это была не просто мелкая оплошность, а ошибка — по ее мерке — фундаментальная. На протяжении всей своей жизни, и даже после смерти, Клеопатра будет за нее расплачиваться.

Ибо, разглядев в Цицероне раненое животное, царица должна была бы его приласкать, как она это умела, искусно утешить, привязать к себе. Должна была притвориться, будто склоняет голову перед этим человеком, который так целеустремленно пробивался в первые ряды. Увы — она уже вошла в свою новую роль, привыкла смотреть на всех свысока, и шея ее не сгибалась.

Два советника царицы, Сара и Аммоний, вечно пребывавшие под ее сенью, с удовольствием копировали ее манеру поведения, ее презрительную улыбку — и это еще больше злило оратора. Superbia, ворчал Цицерон всякий раз, как покидал сады Трастевере. И все-таки снова и снова возвращался туда и повторял свои попытки понравиться, свои эффектные позы, свои комплименты. Но царица по-прежнему не проявляла к нему ни малейшего интереса.

У литератора, который хочет исцелить свои раны, есть только одно орудие — слово. Пустив в кругу своих ближайших друзей это словечко superbia, талантливый Цицерон сделал удачный ход. Словцо было еще более оскорбительным, чем предыдущее — regina, — и именно оно открыло широкую дорогу для клеветы.

Однако оратор не был лишен маленьких трогательных слабостей: например, испытывал болезненную потребность оправдываться в своих поступках. Позже — когда Цезаря уже убили и царица осталась в одиночестве, без какой-либо поддержки, — он вдруг захотел объяснить, почему так упорно пытался исподтишка очернить Клеопатру. Лучше бы он от этого воздержался, потому что причина, на которую он ссылается в письме к своему другу Аттику, умопомрачительно нелепа: царица не сочла нужным прислать ему единственный подарок, который он у нее попросил, — какую-нибудь книгу!

Через Антония, который сам терпеть не мог Цицерона, Клеопатра, возможно, узнала этот анекдот. И, наверное, рассмеялась — тем убийственным смехом, который означал, что она, наконец, раскусила какого-то человека, проникла в самое его естество. Ибо за ничтожной обидой, о которой вспомнил Цицерон, она увидела глубинную правду: очень давнее недоброжелательство завистливого и подозрительного Рима к той цивилизации, которая задолго до его возникновения уже дарила миру свет своей мысли. Эту злобу Цезарь мечтал подавить, осуществив окончательный синтез двух культур. Однако любовники не приняли во внимание ту силу, которой обладают литераторы; и получилось так, что в жизни Клеопатры (в этом видится жестокая ирония судьбы, если вспомнить, что речь идет о женщине, чей дух сформировался в библиотеке) решающую роль сыграла сущая безделица — забытая книга.

Однако уже поздно что-либо менять, зло свершилось: по городу поползли слухи, родные братья ненависти, такие же коварные, как она сама; выдумки, переодетые правдой; сплетни, которые суть не что иное, как питательная почва для смутных страхов и одновременно страх, облаченный в слова…

Люди, например, шептались: Цезарион не мог родиться от Цезаря, ибо диктатор стерилен — в противном случае, если учесть, сколько у него было любовниц, он наплодил бы уже легион сыновей. И царица Египта прекрасно это знала, когда с ним спала; пока он сражался на улицах Александрии, она дала себя обрюхатить первому попавшемуся самцу; она, эта Клеопатра, не имеет ни чести, ни совести, она предательница, шлюха, и Цезарь не был ее первым мужчиной, отнюдь нет — еще до Цезаря она соблазнила его теперешнего врага, сына Помпея, который, попавшись в ее сети, высадился в гавани Александрии и попросил у нее корабли и продовольствие для своего отца…

Однако те немногие аристократы, которые видели Цезариона, восхищались его сходством с императором — и понимали, почему Цезарь принимал такие меры предосторожности, чтобы не афишировать присутствие этого ребенка в Риме. Кроме того, все знали, что император по крайней мере однажды стал отцом, и этот факт никогда не подвергался сомнению: от своей первой жены, Корнелии, Цезарь имел дочь Юлию, которая умерла в возрасте тридцати одного года и чья смерть так глубоко его потрясла. Иногда те же самые люди, которые клялись, что Клеопатра не могла родить ребенка от Цезаря, утверждали, что Брут, сын его бывшей любовницы Сервилии, является плодом незаконной связи императора и честолюбивой патрицианки…

Однако слухам не вредит их противоречивость, они плавают в мутной воде, в океане призрачных страхов; и в этих нечистых потоках люди ищут того, чего на самом деле нет, чего они не могут выразить словами. Рим — больше, чем чего-либо иного — боялся собственного страха; а поскольку враги Цезаря все еще не осмеливались открыто нападать на него самого, они вдруг ни с того ни с сего говорили, указывая на пирамиды в его садах или на обелиски, которыми он усеял весь город: разве не в Египте родились астрологи Клеопатры? А новомодные магические культы, которые две или три гарпии, живущие в сомнительном кладбищенском квартале, предлагают в последнее время патрицианкам-прелюбодейкам, — откуда они могли взяться, если не из этой же страны, где женщины знают все средства, помогающие подчинить мужчин их похотливым желаниям? Где лучше, чем в Египте, умеют навести порчу? Недаром все, кто там побывал, наперебой рассказывали: там с помощью одного лишь заклинания излечивают укус змеи или скорпиона, умиротворяют злых духов, которые посылают плохие сны; там даже можно встретить людей, способных перейти из человеческого времени во время богов и проникнуть в тайны устройства мира. Как же бороться с такими сильными чарами? Ведь это чары волшебницы Исиды, владычицы всех хитростей, которая знает и произносит тайные слова…

…Той самой Исиды, которую почитает царица (это правда). В чьих одеждах царица иногда появляется, чьими благовониями пользуется. Той Исиды, чьи храмы хочет восстановить Цезарь (правда). Исиды, покровительствующей куртизанкам и проституткам; той Исиды, за которую недавно стала выдавать себя самая бесстыжая патрицианка Рима, Клодия, когда переспала со своим братом, Клодием, человеком, помогавшим Цезарю в самых грязных делах (тоже правда).