Антоний имеет в своем распоряжении шестьдесят тысяч солдат, из них десять тысяч отборных всадников, галлов и иберов, к которым в Армении должны присоединиться еще и восточные воины, такие же свирепые, как парфяне. Все сплетни вокруг Антония смолкают; его легионы готовы следовать за ним, они полны энтузиазма, потому что его план отличается безупречной точностью и его разум, кажется, вновь вернулся к нему: прежде чем выступить в поход, он успел привести в порядок свои тылы, реорганизовав в маленькие крепкие царства мозаику городов и народов, составляющих Восток. Верность Клеопатры ему тоже обеспечена: царица ждет от него еще одного ребенка.

Более того, в конце зимы, когда огромная колонна легионов трогается в путь, царица, несмотря на свою беременность, сопровождает мужа; в мае (к тому времени ее срок достигает уже шести месяцев) караван, наконец, выходит на берег Евфрата. Здесь супруги расстаются: приближается лето, жара становится невыносимой. Антоний торопится в Месопотамию, где его ждет враг; царица возвращается в Александрию, чтобы успешно завершить свою войну — родовые схватки.

Ей нужно во что бы то ни стало произвести на свет мальчика: ведь в Риме другая женщина разродилась еще одной дочкой.

Клеопатра, как и надеялась, родила сына; удивительно, что в тот период своей жизни она вдруг приобрела способность получать от судьбы все, чего только пожелает, — можно подумать, будто она и впрямь была колдуньей, как говорили в Риме.

Итак, менее чем за десять лет она родила четверых детей, по числу сторон света. Теперь не хватало только мира, который она могла бы разделить между ними, как четвертинки плода, — мира, на поиски коего уже отправился Антоний.

И чтобы показать всем, что слава вновь осенила древний род Лагидов, царица назвала своего младшего Птолемеем Филадельфом, в честь создателя Фаросского маяка. Уже одни имена ее детей — Птолемей Цезарь, Александр-Солнце, Клеопатра-Луна и, наконец, имя новорожденного — звучат как перечень героев, полубогов-полуцарей. Как литания в память об умерших прославленных правителях; и как заклинание, с помощью которого она хочет вылепить из своих грез реальное будущее.

Она позволяет себе захмелеть от ощущения собственной силы, мгновенно забывает все то, чему ее научила жизнь: что необходимо просчитывать и взвешивать каждое событие и каждый свой шаг, всегда смотреть дальше сиюминутных радостей, знать, что счастья либо вообще не существует, либо оно — не более чем самообман. Она думает, что всегда оказывается права, тогда как другие ошибаются; на ее глаза падает пелена слепоты.

Здесь, может быть, сыграл свою роль возраст, ей уже тридцать пять, в ней появилась какая-то новая хрупкость: она чувствует, что у нее остается последний шанс, что приближается время, когда, участвуя в мужских играх, она уже не будет обладать правом выбора оружия. Об этом затаенном страхе можно догадаться хотя бы по ее новым изображениям на монетах. Например, она изменила прическу: если раньше просто укладывала волосы в узел, то теперь, разделенные пробором и завитые, они спускаются по щекам, образуя сложный рисунок; на затылке прядки, которые не держатся в этом умело возведенном сооружении, собраны в маленький пучок. Равным образом она отказалась и от строгих греческих одеяний, которые еще четыре или пять лет назад носила постоянно (за исключением тех дней, когда появлялась на людях в образе Исиды), и предпочла им платья, расшитые жемчугом. Наконец, словно желая колдовством отсрочить тот миг, когда кожа ее потеряет блеск, она теперь всю себя осыпает драгоценностями — вплоть до вуали, прикрепленной к диадеме; вплоть до локонов, между которыми сверкают длинные низки камней.

Но более всего поражает выражение ее лица: высокомерное, почти угрожающее. Ясно, что она, словно хищный зверь, готова всеми силами защищать эти территории, эти города и провинции, которые только что выманила у Антония, и что от одной мысли о ее безраздельной власти над ними у нее кружится голова. Потому что она, гордая царица Великого Египта, уже видит себя супругой нового Александра, будущей владычицей всего Востока.

Сейчас она, как никогда, уверена в себе и спокойно ждет новостей. И в январе, наконец, их получает. Антоний вернулся с войны, он расположился лагерем в крошечном безвестном городке на сирийском побережье[100].

Едва услышав название места, где он ее ждет, Клеопатра понимает, что ее супруг хочет спрятаться от всех и что он вернулся не победителем, а побежденным.

Он просит ее приехать как можно скорее. Говорит, что у него ничего нет — пусть она срочно привезет провиант, одежду для солдат, у которых остались одни лохмотья, деньги, чтобы выплатить им жалованье; похоже, он и сам до предела измотан.

Море закрыто для навигации. Тем не менее собрав все, что он просит, царица поднимает паруса, бросается к нему на помощь.

Заплакал ли Антоний в палатке, где принимал царицу, — как в тот миг, когда, под градом парфянских стрел, протрубил сигнал к отступлению? Ему было о чем плакать: экспедиция окончилась полным провалом. И причиной катастрофы была не какая-то фатальная неизбежность, а, скорее, его феноменальные попойки. Сначала, в Армении, он хотел во что бы то ни стало дождаться легионов, обещанных Октавианом, — но они так и не появились. Пришлось признать, что шурин его предал, и выступить против парфян; уже началось лето, и, поскольку ему непременно нужно было одержать победу до осенних дождей, он решил с ходу атаковать вражескую столицу.

Вопреки всем ожиданиям город устоял. Антоний осадил его и направил эмиссаров в тыл, чтобы они поискали триста куда-то запропастившихся телег, груженных катапультами и таранами. Эмиссары нашли только пепел и трупы: парфяне давно знали о существовании этого обоза, так как день за днем получали информацию от царя Армении, которого Антоний считал своим союзником. При первом же удобном случае они напали на обоз и сожгли его. До самого горизонта простирались голые степи — ни леса, ни группы деревьев, из которых можно было бы построить хоть одну боевую машину, — и от осады пришлось отказаться. Тогда Антоний решил уничтожить противника тем методом, который использовал в Галлии и при Филиппах, — посредством одной из своих гениальных кавалерийских атак. Но лошади парфян были более быстрыми, чем его собственные, и все его попытки кончились ничем.

Наступила осень. Антоний все еще не желал выпускать добычу, попробовал выторговать у парфян то, чего не дала ему война, и сообщил их царю, что покинет страну, если ему вернут орлов, в свое время захваченных у Красса. Увы, царь прекрасно знал цену своему трофею; вместо ответа он лишь провел пальцем по тетиве лука, заставив ее слегка зазвенеть: это было угрозой смерти.

Зачастили дожди. Антоний, отчаявшись, приказал трубить сигнал к отступлению. На его армию одно за другим обрушивались всевозможные бедствия: наводнения, голод, жажда, дизентерия, непрерывные атаки вражеских лучников — вплоть до массовых отравлений какой-то дикорастущей травкой, которая ввергла в беспамятство, а потом в безумие всех солдат, которые объедались ею, дабы хоть чем-то набить свои пустые желудки[101]. Люди умирали сотнями; после перевалов Армении им предстояло еще преодолеть сирийские горы; и там, когда поход уже почти закончился, тысячи солдат погибли от недоедания и холода.

За шесть месяцев кампании Антоний потерял двадцать тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников. И случилось это именно тогда, когда в грандиозной морской битве Агриппа, наконец, разгромил сына Помпея и тем самым сделал Октавиана абсолютным владыкой Запада.

Факты говорят сами за себя: мечта Александра оказалась Антонию не по плечу; и он со своей потрепанной армией останавливается в крошечном сирийском городишке именно потому, что знает это лучше всех.