Когда в последний раз Александрия любила своих владык? Несомненно, во времена первых Птолемеев, Филадельфа и Арсинои, которые основали Библиотеку и Мусейон, построили Фаросский маяк. А когда горожане испытывали дружеские чувства к римлянину? Такого прежде вообще не было.

Зато теперь ни одна кошка не бросалась в ноги Антонию, ни одной злой насмешки не звучало, когда он проходил по улицам; если к нему и обращались с шуткой, то как к приятелю, и в жанре, который он любил: это были грубоватые, бьющие точно в цель остроты. И он отвечал в том же тоне, всегда находил нужное слово, ибо прекрасно знал и греческий язык и самих греков.

Так что когда Антоний поворачивался спиной, тот из присутствующих, кто отваживался что-то о нем сказать, обычно величал его великим актером, достаточно одаренным, чтобы играть трагедийные роли в Риме и комедийные — на улицах Александрии. Подобные слова в Золотом городе — лучший комплимент. В самом деле, говорили они, этот римлянин — презабавный. А царица, сделавшая его своим любовником, неподражаема; это так же верно, как то, что она сама об этом заявила.

И вот, каждую ночь вся Александрия не спит и ждет: не вернутся ли царица и ее любимый, чтобы опять поиграть в прятки. Ожидания никогда не бывают напрасными: эти двое приходят. Устраивают новые проделки, еще более забавные, чем старые; и теперь весь город придумывает ответную шутку, она срабатывает, все кругом хохочут, держатся за бока от смеха; горожанам, как и любовникам, кажется, будто они снова нашли путь радости.

Александрия в такой же мере забывчива, в какой царица влюблена. Серия кровавых убийств во дворце, тяготы войны — все растворяется в этом детском празднике; и горожане, как и царица, убеждают себя в том, что в Антонии, столь похожем на Диониса, они, наконец, обрели единственного бога, который способен затмить славу Александра, самого неподражаемого из всех завоевателей.

Но только уж кто-кто, а гениальные полководцы определенно не имеют права на забвение, по крайней мере на длительное; Антоний же, отдавшись потоку удовольствий, которые предлагала ему Клеопатра, не хотел видеть ничего, кроме текущего мгновения.

Взять хотя бы этот случай с рыбалкой, когда не было клева. Клеопатра, как всегда, сопровождала Антония. Он чувствовал себя униженным от того, что ему не везло в ее присутствии. И хотел любой ценой спасти свое реноме; поэтому шепнул одному рыбаку, более удачливому, чем он сам, чтобы тот, когда царица отвернется, нырнул под воду и незаметно прицепил к крючку Антония свою рыбу.

Этот маневр, конечно, не укрылся от Клеопатры. Но она притворилась, будто ничего не заметила; а на другой день, когда Антоний пожелал вновь подразнить рыбок, вместо того, чтобы думать о более серьезных вещах — например, о парфянах, которые, по слухам, уже замышляли новый набег, — царица подготовила для него нравоучительный урок в своем стиле, басню без слов. Он хочет рыбачить — что ж, они отправятся на рыбалку; а там будет видно, что он поймает.

В самом деле, не успел Антоний забросить удочку, как леска натянулась. Окрыленный успехом, он бросился на свою добычу. Но вытащил всего лишь понтийскую вяленую сельдь — из тех, которые продаются целыми бочонками на пристанях Александрии, — к тому же вонючую. От неожиданности он потерял голос — и всю свою радость. Клеопатра рассмеялась: «Удочки, император, оставь нам, государям фаросским и канопским. Твой улов — города, цари и материки». Шутка-предостережение…

Впрочем, зима уже кончалась, и Клеопатра, видимо, адресовала свою побасенку не только Антонию, но и самой себе. Сезон любви близился к завершению, она это знала: на горизонте, за спиной статуи Исиды Фаросской, небо очистилось от облаков; а в порту уже готовились к церемонии открытия навигации.

Но зачем оглядываться назад? Она заключила еще одно пари: о том, что устроит праздник более длительный, более совершенный, чем все, что были в ее жизни прежде. Город и мир и так навсегда запомнят эти несколько зимних недель, ей осталось лишь завершить их достойным образом — моментом абсолютной красоты.

Начала ли тогда Клеопатра разрабатывать грандиозную мизансцену, о которой мечтала, более удивительную, чем все торжества, которые придумывала до тех пор? Это вероятно, но доказательств тому мы никогда не получим, потому что в конце февраля, примерно за месяц до праздника открытия морской навигации, гонцы доставили из пустыни очень плохую новость: парфяне наводнили всю Сирию.

Они взяли ее в клещи, напав одновременно с севера и с юга, и им помогал римский предатель, избежавший гибели в бойне при Филиппах; за безопасность Иудеи теперь никто не поставил бы на кон и ломаного гроша.

Антоний понял, что обязан немедленно вмешаться: бездействие в данном случае означало бы конец его восточной мечты. И конец Клеопатры: ибо одна из колонн захватчиков уже подошла к границам Египта.

Антоний собрался за одни сутки и покинул царицу; почти в это же время (несколькими днями позднее) Клеопатра узнала еще одну новость: она забеременела.

И что же? Он ее бросил. Бежал — от нее, от которой убежать невозможно. Она играла, делала все, чтобы победить. И потерпела поражение.

Его больше нет здесь, ни для чего. Ни для любви, ни для войны. Чтобы защититься от врагов, которые сосредоточиваются на северной границе, у царицы остаются только ее флот и несколько сотен египетских солдат.

Все, на что она может надеяться, — это что парфяне не перейдут в наступление, что они, например, захотят для начала проглотить Иудею (тем более что уже захватили Иерусалим и депортировали тамошнего царя).

В довершение всего Антоний, едва показавшись в Сирии, покинул Восток. Сел на корабль и взял курс на Запад. Поехал на Родос, как ей сообщили, потом в Афины; а оттуда, вне всякого сомнения, направится в Италию.

Конец всем планам войны с парфянами. Не успев даже начать эту войну, Антоний повернулся спиной к пустыне, ее оазисам, царствам, полным сокровищ, к которым ведут караванные пути. Он отказался от идеи завоевания мира; и, главное, сделал это ради женщины — ради Фульвии, своей законной жены.

Эта Фульвия, разыгрывая из себя мужчину и полководца, появляясь повсюду с мечом у пояса и отдавая истеричные приказания легионерам своего мужа, умудрилась каким-то чудом менее чем за три месяца вновь ввергнуть Италию в хаос. Доведенная до исступления тем, что хвори Октавиана все никак не уносят его в могилу, она пожелала натравить на него пехотинцев Антония и стала соответствующим образом настраивать народ. Но Октавиан, худосочная тварь, не собирался сдаваться, а окопался, как обычно, в надежном укрытии и ответил ей провокацией в своем стиле, одним из тех хитроумных оскорблений, за которые невозможно отомстить, не попавшись в ловушку: он вернул ей ее дочь, ту самую Клодию, которую Фульвия родила в первом браке и на которой Октавиан был вынужден жениться, чтобы гарантировать мир.

Развод обернулся позором для Клодии: за два года их совместной жизни Октавиан, чье увлечение девственницами было общеизвестно, ни разу к ней не притронулся. И, прежде чем ее выгнать, похвастался этим.

Как и следовало ожидать, Фульвия взъярилась; она собрала солдат Антония и бросила их в атаку на легионы Молокососа. Тот, понятное дело, ускользнул; военным сражениям он предпочитал другую тактику, которой владел в совершенстве, — войну слов — и непрестанно осыпал супругу Антония десятками маленьких отравленных стрел. Он сочинял убийственные эпиграммы и распространял их по всему Риму. Народ их охотно подхватывал; говорили, например, Фульвия воюет лишь потому, что Антоний ей изменил, у нее зуд в ягодицах и ей не терпится переспать с Октавианом, да только он, Октавиан, ее не хочет, как не захотел ее дочери: «Или ты меня поцелуешь, или будет война, заявила мне Фульвия. Но мне моя свобода дороже жизни! Так что, трубачи, играйте сигнал атаки!»

Фульвия не пожелала оправдываться, осталась во главе своих легионов, и именно ее трубачи первыми подали сигнал к бою. Октавиан, который по-прежнему впадал в нервозность при одной мысли о том, что ему, быть может, придется принять личное участие в сражении, выставил против нее своего лучшего стратега, Агриппу. Агриппе за несколько недель удалось кардинально изменить ситуацию: он запер сторонников Антония в крепости Перузия[97]; и в то время как сам Антоний, не подозревая об этой драме, предавался в Александрии утехам «неподражаемой жизни», им пришлось выдержать одну из самых тяжелых осад за всю историю Италии. В феврале, отчаявшиеся и отощавшие, высохшие, как скелеты, они сдались.