Подросток, который, видимо, уже успел связаться со своим военачальником, изобразил на лице фальшивую улыбку и согласился; как только его посланцы предстали перед Ахиллой, тот приказал их убить. Точнее, убили одного, а другой спасся, так как его сочли мертвым. Затем военачальник возобновил движение войск к столице, еще увеличив его темпы. Через сорок восемь часов дворец оказался в кольце окружения.

Это была война, открытая война против царицы и Цезаря; и уже никто не сомневался в том, что Цезарь ее желал, ждал, что он надеялся на эту войну; что намеренно позволил запереть себя во дворце вместе с Клеопатрой, юным царем и двумя другими царскими детьми. Цезарь в очередной раз бросил самому себе безрассудный вызов: против двадцати двух тысяч пехотинцев и двух тысяч всадников Ахиллы, против внушительного египетского флота он мог выставить лишь шесть тысяч солдат и около тридцати галер. Правда, армия противника не отличалась дисциплинированностью, а царские дети, присутствовавшие во дворце, фактически были заложниками. Кроме того, император мог вызвать подкрепление — он располагал многочисленными сторонниками на Востоке, в Армении, в Киликии, на Родосе, в Аравии, на Крите, в Сирии. Однако ему приходилось учитывать огромные расстояния, которые должны будут преодолеть эти солдаты; и, сверх того, считаться с ненавистью александрийцев: с тем, что четыреста тысяч столичных жителей поклялись погубить его и Клеопатру.

Невзирая на тревожную ситуацию, царица рядом с ним продолжала, по своему обыкновению, улыбаться. Впрочем, если присмотреться, в ней появилось что-то новое, будто она про себя молилась или собиралась сделать ему какое-то странное предложение; и еще она обрела прежде не свойственную ей величавость, стала чем-то напоминать колоссальную женскую статую, которая и сейчас несет свою вахту в тени Маяка.

Статую Исиды. Исиды Изначальной, Владычицы всякой жизни, запечатывающей своей печатью все то, что должно быть запечатано; Исиды, без которой не открывается и не захлопывается ни одна западня, без которой не может быть одержана никакая победа.

Той Исиды, без которой не может пробудиться в утробе женщины бессловесная память о переплетенных телах, самая слепая, самая упорная память, память, ничего не желающая знать о сомнениях и вражде в этом мире, — зародыш нового человека.

Шесть месяцев ей пришлось ждать, ни на минуту не теряя бдительности. Всю осень, а потом зиму она была настороже. Ночи и дни проходили в молитвах, часами ее терзал страх. Она испытала тоску во всех возможных формах — медленно подступающую и внезапную, проявляющуюся во вспышках ярости и глухую; пережила и моменты тревоги, и настоящий ужас.

Но она никогда не поддавалась панике, сохраняла самообладание, ибо знала: чтобы добиться лучшего, надо быть готовым к худшему, ни в коем случае нельзя терять душевные силы. И ведь ей это далось не так просто — воевал ее любимый. Она была женой солдата.

Началось все с осады дворца. Цезарь подавал пример хладнокровия: когда орда Ахиллы бросилась на штурм внешнего пояса укреплений — это была беспорядочная толпа бандитов, наемников, посаженных на кобыл рабов, бывших пиратов, — он, ничуть не растерявшись, прежде всего приказал отвести юного царя в его апартаменты, добавив, что заниматься следует всем по порядку. Она запомнила этот прекрасный урок: даже оказавшись в центре драматических событий, Цезарь не утратил своей иронии.

Атака дворца началась сразу с двух фронтов — с моря и со стороны города, где александрийцы воздвигли баррикады и тройной вал из тесаного камня, кое-где достигавший высоты в двенадцать метров[47].

Это была партизанская война в городе — первая за всю военную карьеру Цезаря. Конфронтация с самым могущественным из римлян удвоила предприимчивость александрийцев: в мастерских каждый день изготавливалось множество новых копий, сооружались катапульты; воздвигнув на некоторых стратегически важных перекрестках деревянные башни, мятежники затем додумались снабдить их колесами и тросами, чтобы быстро перемещать туда, где в них возникнет необходимость[48].

Цезарь, сбитый с толку, не мог противопоставить подобным методам ничего, кроме дисциплинированности и опыта своих легионеров; но последние привыкли сражаться на открытой территории, их обычные маневры были не для уличных сражений. Каждая схватка превращалась в кровавую бойню. Ценой лихорадочного напряжения сил римляне в конце концов отбросили противника; Ахилла; отступив в городе, сразу же перенес военные действия на море, в Большой порт, где его корабли попытались блокировать римские галеры.

Однако Цезарь знал — несомненно, благодаря Клеопатре, — что египтяне, хотя и были превосходными моряками, не имели никакого опыта абордажных боев и тем более рукопашной схватки. Сделав своей базой небольшой остров, расположенный напротив дворца, остров, на котором Птолемеи построили увеселительный дворец и соорудили личный порт, Цезарь бросил свои корабли в атаку на неприятельские суда. Ему легко удалось ими завладеть, и, что было еще большим успехом, он захватил остальные корабли царского флота, пришвартованные в гавани рядом с его собственными лодками.

Все александрийцы, поднявшись на крыши, ожидали исхода морского сражения. Дерзость Цезаря ошеломила их — как, несомненно, и Клеопатру, которая должна была ликовать. Но ее радость оказалась столь же короткой, сколь бурной: поскольку Цезарь понимал, что не сможет долго удерживать порт, и боялся, что стоящие на рейде суда попадут в руки врага, он решил их поджечь. Сто десять римских и египетских кораблей были превращены в пылающие факелы и потонули.

Как все греки, у которых любовь к морю в крови еще с первобытных времен, Клеопатра обожала корабли — эту страсть разделяли все Птолемеи, с тех пор как поселились в Золотом городе. Отвела ли она глаза, чтобы не видеть, как вспыхивают паруса и снасти, как суда, одно за другим, опускаются на дно залива? В текстах ничего об этом не говорится; античные историки, будто пораженные тем же ужасом, что и юная царица, умалчивают и о последовавшей далее трагедии: огонь перекинулся с моря на пристани, складские помещения, арсеналы, а потом — на Мусейон и Библиотеку.

Люди в буквальном смысле не верили своим глазам; дело в том, что александрийцы, где бы они ни выросли — в пригородных трущобах или во дворцах, — были уверены, что город с его архитектурными чудесами построен на века. Они полагали, что эти здания защищены от всех превратностей судьбы колдовскими чарами; что их делают неуязвимыми благословение основателя города и его набальзамированное тело-талисман. Оцепенение и ужас приковали горожан к месту; никто даже не подумал вылить хотя бы ведро воды в пламя, которое жадно пожирало свитки папируса; и так люди стояли часами, словно парализованные, в полном молчании созерцая багровое ночное небо.

Это был настоящий кошмар. Несомненно, юность Клеопатры стала иссякать именно в ту ночь, когда она смотрела, как гибнут плоды человеческой мысли, прекрасные творение, создававшиеся на протяжении многих веков, — свет, который Александрия вот уже три столетия дарила миру.

А трагедия неумолимо продолжала разворачивать свое действо, акт за актом. Сама пьеса была неподражаемой; и казалось, будто Жизнь каждый день вкладывает в свои мизансцены больше таланта и изобретательности, чем мог бы сделать любой самый лучший режиссер, — будто Судьба захотела оказаться достойной тех монументальных театральных подмостков, которые она выбрала, чтобы столкнуть между собой две силы, боровшиеся за власть над миром.

Однако в текстах ни слова не говорится о Клеопатре: на все это время История как бы лишает ее права голоса; низводит до ранга женщины среди других женщин, заточенных во дворце или ждущих на берегу; дает ей второстепенную роль руководительницы хора, которую сила надежды или разрушительный страх часто вообще заставляют онеметь.