И потому все то лето их радость оставалась чистой, светлой, беззаботной, кружащей голову. Они не ведали страха. И не знали меры — ни в чем.

Но безмерность была как раз по ее мерке, а величие Цезаря идеально соответствовало ее представлению о собственном величии. Как и ее возлюбленный, Клеопатра не обращала внимания на брюзжание некоторых аристократов, которые, замешавшись в толпу, ругали Цезаря за излишества и напоминали народу об обычаях предков, об их простой и воздержанной жизни: эти ворчуны так торопились попасть в пиршественные залы, что, несмотря на благородную кровь, порой гибли, задавленные до смерти в толпе…

Правда, искушение действительно было велико: Цезарь ничего не жалел. Например, для одной пирушки, на которую пригласил шесть тысяч человек, он закупил две тысячи килограммов самой дорогой рыбы, какую можно было тогда найти, — мурен, — не говоря уже о лучших винах, которые покупались из такого расчета, чтобы на каждого гостя пришлось по семь литров… За этим банкетом последовал другой, еще более роскошный; он, как и первый, сопровождался поразительными аттракционами: концертами и балетными номерами, военными плясками, исполнявшимися сыновьями азиатских вельмож, танцами на улицах, в которых участвовали мальчики из самых благородных семейств, трехдневными кулачными боями между лучшими атлетами Средиземноморья, состязаниями колесниц, скачками. Наконец, наступил момент, о котором говорили уже много недель, «сражения»: на искусственном озере, которое диктатор приказал соорудить специально для этого случая, четыре тысячи гребцов разыграли морскую битву между двумя фантастическими флотами, защищавшими цвета Тира и Египта. Потом, в Большом цирке, пять сотен пехотинцев, триста всадников и двадцать слонов представляли сухопутное сражение[65]. Наконец, в деревянном амфитеатре, тоже специально воздвигнутом для этого праздника, на арену выбежали гладиаторы и бились друг с другом парами. Когда эта битва закончилась, началось самое долгожданное зрелище, «охоты». Первой была коррида; Цезарь познакомился с тавромахией во время одной из своих кампаний на севере Греции и решил перенести сей обычай в Рим. А затем, следуя традиции, вошедшей в моду со времен триумфов Суллы, Цезарь выпустил на Форум львов; каждый желающий мог испытать свою удачу, сразившись с хищниками. Когда-то Сулла пожертвовал для такого увеселения сто львов, Помпей — триста двадцать пять. Цезарь превзошел их обоих: он отдал четыре сотни львов на растерзание жаждущей крови толпы. И, сверх того, одного жирафа — римляне еще никогда не видали такого странного зверя.

Толпа пришла в экстаз. Каждый, будь то раб, гладиатор или аристократ, хотел помериться силами с животными. Звериные травли продолжались пять дней. Июльское солнце добела накаляло камни Форума. Желая доставить максимальное удовольствие зрителям этого спектакля, Цезарь велел натянуть над частью площади огромный тент. И, проявив верх утонченности, пожелал, чтобы тент этот был из шелка.

Из той же ткани, какую в иные вечера видели на Клеопатре.

Как выглядели под этой гигантской вуалью памятники Форума, какие тени отбрасывали статуи, трибуны, ступени, колонны, когда беспощадное солнце стояло в зените, а по камням мостовой потоками струилась кровь зарезанных животных, — или ночью, при свете факелов? Невозможно сказать, невозможно даже представить — шелк всегда увлекает куда-то вдаль, за экран его собственного свечения.

Вероятно, римляне воспринимали эту материю как самый яркий символ роскоши и Востока. Возможно, до того дня они вообще видели и трогали ее лишь однажды: десять лет назад, во время игр в честь Аполлона, организованных Лентулом Спинтером, и она оставалась такой редкостью, что в латинском языке еще даже не существовало для нее слова. К ней прикасались, ее ощупывали, восторгались ею, но не могли ничего сказать, кроме того, что ей свойственны беспредельная мягкость и поразительная прочность, — а дальше пускались в нескончаемые рассуждения о том, откуда она происходит. Соглашались все лишь в одном: пути, по которым привозят шелк, охраняют парфяне.

И был еще этот странный шелест, который ткань издавала при каждом дуновении ветра, — как предсказание о новом счастье.

Шелк-зеркало: в эти дни триумфа два мира, Восток и Запад, разделенные твоим экраном и еще не знающие друг друга, впервые захотели друг друга найти.

А потом, в какой-то день, праздник закончился. Распределив добычу между солдатами, Цезарь вернулся к своей главной задаче. У него было очень мало времени: сыновья Помпея не сложили оружия, в Испании возник новый очаг гражданской войны. Через несколько недель император должен будет собрать свои легионы и вернуться к тому, на что потратил большую часть жизни, — к войне.

Как Клеопатра и предвидела, она не делила ни дней, ни ночей с отцом своего ребенка. Но она, по крайней мере, могла испытывать удовлетворение, видя, что Цезарь уже приступил к реализации своих великих проектов. Причем блестящие стратегические способности, которые он при этом проявлял, несомненно, заставляли ее еще более им восхищаться.

Ему нужно было торопиться: по окончании триумфов римляне вновь вспомнили о своих постоянных страхах — страхе перед гражданской войной, перед временем, которое будто обезумело, перед пространством, которое им уже не удавалось держать под контролем. Чтобы окончательно подчинить себе все римские институты, Цезарь должен был максимально эффективно использовать тот короткий промежуток времени, когда люди еще находились под ослепляющим впечатлением от недавних торжеств.

И он не стал мешкать. В учреждения, которые могли сковывать свободу его маневра, — например, в сенат — ввел людей, находившихся у него на содержании. А затем взялся за осуществление своей программы с точностью, быстротой и методичностью, которые поражали многочисленных секретарей и доверенных лиц, окружавших его в последние годы.

Работая как одержимый, Цезарь за несколько месяцев сумел провести в жизнь большую часть реформ и мероприятий, которые обдумывал на протяжении многих лет: объединил ряд политических фракций, прекратил давнюю борьбу между плебеями и аристократами, реорганизовал систему общественной помощи, ввел мораторий на плату за жилье и закон о должниках, боролся со злоупотреблениями владельцев недвижимой и движимой собственности, преследовал тех, кто слишком явно кичился своим достоянием и выставлял напоказ собственные богатства, — не говоря уже о реформе календаря, которую он осуществил благодаря помощи верного приверженца Клеопатры, астронома Сосигена (если отвлечься от некоторых мелких деталей, мы и сегодня отсчитываем время по этой системе).

В эти месяцы после завершения триумфов Цезаря вдохновляет уже не только — как было во времена его встречи с Египтом — желание стать царем. Теперь он хочет при жизни получить статус бога. И объясняется это не тем, что он вдруг стал одержим манией величия или переживает мистическое озарение, ничего подобного и в помине нет: он по-прежнему ни во что не верит, разве что в самого себя и в свою звезду. Но сейчас его мечта предполагает нечто гораздо большее, чем овладение пространством. Он хочет овладеть и временем.

Ибо благодаря общению с Клеопатрой и знакомству с двумя разновидностями монархической власти, которые обе олицетворены в ней одной, — властью фараонов и властью Александра — Цезарь понял, что в действительности представляет собой царь: нечто гораздо большее, чем просто царя. Царь — это не rex, не попирающий законы тиран (как думают римляне с той поры, когда ликвидировали царскую власть и установили республику), но существо, в котором заключена загадка судьбы, которое живет в точке пересечения Истории и того, что не подвластно памяти. Он — медиум, поддерживающий связь между тайной вечности и мимолетными человеческими судьбами, привилегированный посредник между профанным миром и универсумом сакральных сил. И неважно, что сами цари смертны; главное — они могут создавать иллюзию того, что не подвластны времени.