Убежденный, как и Клеопатра, в том, что его современники — римляне и неримляне — обречены на гибель, если в ближайшем будущем не найдут ответ на мучающий их вопрос о смысле жизни; уверенный, что римская религия, этот беспорядочный арсенал крайне ритуализированных обрядов, не сможет исцелить его народ от тоски, Цезарь хладнокровно решил создать вокруг своей личности цельную идеологию, в соответствии с которой его военные экспедиции приобретут характер учреждения космического порядка. В действительности в эти лихорадочные месяцы он пытался стать, как сказали бы греки, космократором, «владыкой порядка, управляющего миром», — позже Церковь присоединит этот эпитет к имени Христа.

Головокружительный парадокс: человек, который не верил в богов, хотел сам казаться богом, чтобы не дать людям погрузиться в пучину лишенного богов мира… Вот почему первое из его преобразований было связано с календарем, вот почему он сделал так, что месяц его рождения, квинтилий, был торжественно назван его, Цезаря, фамильным именем и стал юлием, июлем («месяцем Юлия»). Вот почему, наконец, он, подобно фараонам, присвоил себе множество титулов и делал все, чтобы стать олицетворением закона. Всего за несколько недель его власть приобрела абсолютный характер: он был назначен диктатором сначала на десять лет, потом пожизненно, а его статуи уже стояли почти во всех храмах, в том числе в самом почитаемом святилище Рима, в храме Квирина[66], или Ромула, основателя Вечного города.

Однако встреча с греко-египетским миром подсказала Цезарю еще одну идею: о необходимости пребывания рядом с царем его женской ипостаси, царицы. Этим и объясняется, что почти в то же время, когда его статуя была воздвигнута в храме Квирина, Цезарь совершил второй, «симметричный» жест: в новом храме, недавно посвященном Венере, которую он считал прародительницей своей семьи, диктатор повелел поставить, рядом со статуей упомянутой богини, вторую великолепную статую из золота. Эта вторая статуя имела черты Клеопатры.

Именно тогда по городу поползли слухи.

Отчасти в их появлении была повинна сама Клеопатра, это следует признать. Цезарь, если отвлечься от вышеупомянутого мистико-политического жеста, хотя никогда не боялся вести себя вызывающе, на сей раз проявил осторожность и предпочел поселить свою любовницу не на священной территории города, а за пределами городских стен, на своей вилле, которая находилась на другом берегу Тибра. Это имение, включавшее огромные сады, было необычайно большим и роскошным. На первые критические замечания Цезарь вполне мог ответить, что хочет лишь надлежащим образом отблагодарить союзницу, которая во время его пребывания в Египте столь великолепно его принимала.

На поверхностный взгляд это казалось правдоподобным. Но действительность была более сложной. Как и Цезарь, Клеопатра знала, что она производит на римских аристократов такое же завораживающее, очаровывающее воздействие, как те экзотические животные, которых проводили перед ними во время четырех триумфов. Двое любовников, отнюдь не растроганные этим наивным интересом, решили его использовать. И тогда на вилле в Трастевере Клеопатра начала устраивать приемы. Или, точнее, Цезарь рассылал приглашения на обед, а те, кто получал такие приглашения, чуть ли не бегом устремлялись на виллу. И не только потому, что спешили сложить к ногам владыки мира очередную порцию льстивых восхвалений. Главное, они хотели видеть Клеопатру. Хотели понаблюдать за царицей с близкого расстояния и понять, что она собой представляет. Попытаться, глядя на нее, вообразить Египет. Ими владело жадное, слепое любопытство. Однажды побывав у царицы, они уже не могли об этом забыть. Говорили о ней целыми днями, месяцами. Как об экзотической жирафе.

Клеопатра имела небольшой круг приближенных к ней лиц, своего рода двор, куда входили ее супруг, ее сын, ее слуги, несколько музыкантов и по крайней мере два советника — некие Аммоний и Сара. К ее окружению относились также астроном Сосиген, главный разработчик проекта реформы календаря, и, вероятно, один или несколько астрологов — а может, должность главного прорицателя занимал сам Сосиген, что было бы оправдано, ибо в ту эпоху изучение звезд служило основой для предсказаний.

Уже сам по себе факт присутствия рядом с Клеопатрой прорицателей интриговал римскую элиту. Их методы предсказаний — унаследованные от вавилонян, «скрещенные» с ритуалами получения оракулов, которые практиковались в египетских храмах, и, может быть, обогащенные за счет некоторых приемов брахманов, чьи общины уже появились в Александрии, — безумно интересовали римлян, одержимых идеей близкой гибели города, которая, как они считали, совпадет с концом мира. Чтобы доказать это, они пускались в бесконечные спекуляции. Например, вспомнили об идее пифагорейцев, утверждавших, что ритм развития мира определяется космическими циклами по триста шестьдесят пять лет, именуемыми «большими годами». Переход от одного «большого года» к другому, разумеется, всякий раз бывает отмечен поразительными катаклизмами — и неизвестно, следует ли ожидать таковых со страхом или с энтузиазмом.

Вскоре должен был наступить семьсот тридцатый год со времени основания Рима, то есть завершение второго «большого года». Что же произойдет в момент перехода к третьему космическому циклу? Возвращение к золотому веку или катастрофа? Никто точно не знал, как следует интерпретировать Книги Сивилл. Некоторые полагали, что мир спасет некий царь, другие — что Рим погрузится в пучину крови и вновь должен будет заплатить за убийство Рема его братом Ромулом. Реки потекут вспять, луна расщепится надвое. Что скажут об этом восточные маги, не окажутся ли они более способными распутать клубок мировых судеб?

Мы не знаем, пыталась ли Клеопатра играть на смятении тех, кто собирался у нее в доме, пробовала ли поразить их, предоставляя в их распоряжение своих прорицателей. Очевидно одно: она верила, что может превратить окружавшую ее ауру таинственности в козырь, сделать из своей экзотичности инструмент обольщения и власти; и при этом не понимала, что толпившиеся вокруг нее люди разрывались между противоречивыми чувствами — восхищением и тайным ужасом. Представители римской элиты, которые жили в постоянном страхе, так как чувствовали, что первое же политическое сотрясение подорвет основы их государства, более всего хотели избавиться от внутреннего болезненного конфликта между ностальгией по старым временам и желанием нового, перемен. Они искали «козла отпущения». И царица Египта, эта странная иностранка, как нельзя более подходила для такой роли.

Гениальность Клеопатры заключалась в том, что обычно, рассматривая ту или иную ситуацию, она всегда видела в ней две стороны. Но сейчас, понимая, что оказывает на своих гостей гипнотическое воздействие, она не прочитывала в этом феномене ничего, кроме того, что посетители ослеплены, восхищены ею.

То же можно сказать и о Цезаре. Он, как всегда, следил за своими согражданами взглядом, исполненным насмешливого презрения. Правда, надо сказать, что, когда римляне впервые попадали на виллу, они не уставали восхищаться царицей, бывали удивлены, ошарашены — словом, вели себя, как настоящие простофили.

Клевали крошки у нее с руки. И просили, чтобы их приглашали снова и снова. Поистине, она была для них экзотической жирафой. Только Клеопатра забыла, что этого красивого зверя из саванн любители триумфальных игрищ зарезали, как и львов.

В числе первых, кто поспешил, рассыпаясь в любезностях, предстать перед хозяйкой садов Трастевере, был Цицерон. Поговорить о литературе, щеголяя перед молодой женщиной своим превосходным знанием греческого языка и риторики, умением изящно носить тогу, глубиной культуры, — стареющий оратор не устоял перед таким искушением. А между тем он уже давно боролся с Цезарем. Диктатор усмирил его, как и других; но, подобно другим, оратор кипел от еле сдерживаемой злобы и был готов выпустить ее наружу при первом удобном случае.