Правда, жизнь верховного жреца он все-таки отстоял. Во-первых, потому, что при получении известия о предстоящей казни этого человека жители Эфеса подняли невообразимый шум. И они были правы: разве не в храме Артемиды Эфесской Антоний шесть месяцев назад принес жертву Богине-Матери? Великолепие этой церемонии было под стать искреннему благочестию, которое он проявил. Жители Азии еще, пожалуй, допустили бы, чтобы он уничтожил женщину, которая была врагом Цезаря; однако причинить зло жрецу — совсем другое дело, это преступление неминуемо навлечет самые худшие небесные кары на них и, в еще большей степени, на Антония.

Антоний, собственно, и сам так думал: поссориться с азиатами — это еще куда ни шло, но он и помыслить не смел о том, чтобы разгневать Божественную Матерь. Поэтому он выслушал жалобы эфесян, постарался успокоить царицу Египта и, не знаю уж как, заставил ее смириться с его решением. Арсиноя была казнена, но верховного жреца пощадили: сказанное означает, что Антоний, несмотря на давление со стороны Клеопатры, вполне сохранил независимость своих суждений. Когда же царица предложила, чтобы он приехал в Александрию (а ее побуждали к этому как законы гостеприимства, так и дипломатические соображения), Антоний ответил, что у него имеются срочные дела и что он не сможет принять ее приглашение, пока их не закончит.

Ей нечего было возразить. Он поступал так, как требовали и здравый смысл, и ее собственные интересы: некоторые бывшие царьки греческих городов в Азии, которые не желали терпеть над собой опеку Рима, бежали к парфянам; эта коалиция, избравшая в качестве своей базы оазис Пальмиры, перекресток восточных торговых путей, непрерывно совершала набеги на Сирию.

Клеопатра попыталась максимально поднять ставки в игре. Все еще одержимая мечтой Флейтиста — аннексировать Иудею, Сирию и пустыню, через которую пролегают пути к Вавилонии, то есть восстановить Египет в границах времен его величайшей славы, — она нарисовала перед Антонием блестящую перспективу союза с ней, египетской царицей: благодаря ее помощи в плане обеспечения тыла и снабжения армии он мог бы не только победить парфян, но и продвинуться гораздо дальше тех рубежей, которых в свое время достиг Александр. А потом, в награду за эти услуги, почему бы ему не поставить ее во главе величайшей империи Востока?

Антоний, наверное, на мгновение отдался мечтам, но потом взял себя в руки. И ответил ей (вполне разумно с военной точки зрения), что в данный момент его ждут более насущные дела: он должен изгнать из Пальмиры союзников парфян. И, в любом случае, начинать всегда следует с начала. Что будет дальше, выяснится в свое время; сейчас же великие проекты не стоят в повестке дня.

Царица вновь была вынуждена одобрить его позицию. У нее тоже хватало дел: два неурожайных года опустошили ее государство. Но Египет и после этого оставался богатейшей страной. Разве не было бы разумно, наверное, добавила она, чтобы он приехал к ней и лично в этом убедился? Антоний не устоял перед сладкими грезами и принял предложение. Она, несомненно, дала понять, что будет ждать его сколько нужно; и вежливо добавила, что в Александрии его в любой момент примут как желанного гостя.

Итак, они расстались, как говорят, добрыми друзьями. Клеопатра, без каких-либо видимых эмоций, вернулась на свой роскошный корабль. Антоний, тоже как будто без сожалений, двинулся по направлению к сирийским оазисам.

Но царица, в отличие от него, знала, что она (если воспользоваться выражением Плутарха) — άψυκτος, «неизбежная», то есть что от нее невозможно убежать. По причине гораздо более простой и надежной, чем любое колдовство: к тому времени, когда Антоний наведет порядок на караванных путях, море закроется для навигации.

Рейд Антония в пустыню закончился полной неудачей; этим, быть может, и объясняются странные события последующих недель — не только тот факт, что римлянин очень скоро приехал в Александрию, но и вызывающая вакханалия, которую двое любовников в течение целой зимы разыгрывали на глазах города и всего мира и которую потомки увековечили под именем «неподражаемая жизнь» (так сама Клеопатра назвала братство, основанное ею и Антонием, — и одно это название уже было провокацией).

Между тем вначале эта история развивалась по запланированному сценарию: Антоний, как и намеревался, отправился в глубину пустыни, к Пальмире. Однако на городских укреплениях он не увидел ни одного защитника. Он беспрепятственно вошел в Пальмиру и обнаружил, что город пуст, что ни в святилищах, ни на складах нет никаких сокровищ: жители бежали, прихватив с собой все свое добро. Нечего грабить, нет ни одного предателя, за которого можно было бы потребовать выкуп, ни единого парфянина, чтобы пронзить его мечом.

Антоний по своему обыкновению постарался встретить неудачу с легким сердцем. Его солдаты нуждались в отдыхе, море закрылось для навигации, Восток дремал в зимней неге. Он отложил наведение порядка в Сирии на более поздний срок, поручил командование войсками одному из своих офицеров, а сам решил хорошо провести время и поспешил в Александрию.

Царица, вероятно, не ждала его так скоро; но ее ничто не могло застать врасплох. С момента его приезда она — как это и принято, когда встречают почетного иностранного гостя, — устраивала в его честь один праздник за другим.

В первое время не происходило ничего особенного; Антоний вел ту же жизнь, что и в Афинах предыдущей зимой: он одевался, как грек, избегал всех отличительных знаков своего воинского достоинства и (несомненно, помня о том агрессивном приеме, который семь лет назад жители Александрии оказали Цезарю) старался держаться как гость в суверенной стране. Ему предоставили царской роскоши апартаменты в старом дворце Лагидов, и он покидал их только ради посещения храмов и гимнасиев, либо когда хотел пообщаться с философами и учеными Золотого города.

Царица не пыталась скрыть их с Антонием любовные отношения, о них судачил весь город. Но, словно ей мало было этих слухов, она, именно в тот момент, когда ее приключение с римлянином перешло на стадию афишируемой связи, решила основать некий кружок. Она собрала вокруг себя и своего возлюбленного немногих друзей (их, вероятно, было десять); и уже само блистательное название этой ассоциации представляло собой поразительно дерзкий вызов, который царица адресовала своим современникам: σύνοδος άμιμητόβιον, «общество неподражаемого образа жизни»; или, как потом стали говорить, «кружок неподражаемых».

Загадка, связанная с этим эпизодом, одним из самых интригующих в жизни Клеопатры, состоит не в том, что она основала некое братство. Во всем эллинистическом мире, на протяжении нескольких последних веков, во множестве возникали общества взаимопомощи и другие частные ассоциации. Как правило, все они находились под покровительством того или иного бога; праздники и пирушки, которые устраивались на членские взносы, являлись обязательной частью собраний, проводившихся в точно установленные дни и в соответствии со специфическими для каждого из таких кружков ритуалами. Однако никогда еще не бывало, чтобы две такие заметные в обществе личности, как царица и полководец, рискнули позволить себе жест, столь явно низводящий их до уровня частных лиц. Кроме того, никто никогда не слыхал, чтобы римлянин очень высокого ранга так тесно общался с эллинами в рамках ассоциации чисто греческого типа.

И наконец, это название — «неподражаемые»… В мире, которому чуждо само понятие личности, в котором индивид считался чем-то совершенно ничтожным, а вся общественная мысль — и у греков, и у римлян — определялась понятиями «пример (для подражания)» и «модель», как могли они набраться дерзости и провозгласить себя существами настолько уникальными, что у них не могло быть ни предшественников, ни последователей? Ведь в том ментальном универсуме, где жили современники Антония и Клеопатры, какое бы поприще ни избрал для себя человек — политическое, художественное, нравственное, военное, литературное, — он должен был прежде всего ссылаться на своих предшественников, соответствовать общепринятым формам, притворяться, что лишь дублирует сделанное до него; допускался только один вид оригинальности: если кто-то хотел любой ценой познать славу, ему оставалось лишь максимально ярко проиллюстрировать достижения своих предшественников — чтобы самому стать примером для подражания. Какой же дерзостью надо было обладать, чтобы столь очевидным образом отвергнуть традицию и не признавать иного закона, кроме собственной воли?