С момента возвращения в Александрию Клеопатра чувствовала надвигающуюся опасность и помнила, что ее город, со времени основания, как во дни мира, так и во дни войны, обязан своим величием только морю. Поэтому она уже успела снарядить великолепный военный флот.

Долабелла обратился к ней за помощью. Она, конечно, не забыла, что сразу после гибели Цезаря Долабелла переметнулся к его убийцам. Тем не менее в заговоре он не участвовал, и Клеопатра также знала, что диктатор считал его своим другом. Поэтому царица предпочла стать на его сторону и, как верный союзник, послала подкрепление: те самые легионы, которые оставил ей Цезарь и которые так эффективно поддерживали порядок в Египте во время ее отсутствия.

Однако Кассию удалось загнать Долабеллу, как в ловушку, в одну сирийскую крепость — тот самый Кадеш, под стенами которого Рамсес II когда-то разгромил хеттов[89]. Старый соратник Цезаря покончил жизнь самоубийством. Легионеры, которых Клеопатра послала Долабелле, перешли на сторону победителя. Кассий возликовал и тут же решил двинуться маршем на Египет, который, как он надеялся, сам упадет ему в руки, словно спелый плод.

Клеопатра уже считала себя погибшей; однако в тот самый момент, когда перед ней замаячил призрак второй Александрийской войны, царицу спас чисто театральный поворот сюжета: обеспокоенный новостью о примирении Антония и Октавиана, Брут вызвал Кассия в Смирну.

Кассий с сожалением отказался от своей египетской мечты. В любом случае сейчас было не до Египта, приближалась финальная схватка: Октавиан и Антоний уже готовились к высадке в Греции. Брут и Кассий не особенно этого боялись: они имели девятнадцать легионов. Тем не менее битва казалась неизбежной, а им не хватало решающего козыря: верховенства на море.

Тут Кассий и вспомнил об армаде, которую строила Клеопатра. И без зазрения совести попросил царицу о помощи.

Клеопатра оказалась перед выбором в духе трагедий Корнеля: Кассий — убийца Цезаря, тогда как Октавиан — сегодняшний враг ее сына; и с тех пор, как император был обожествлен, Октавиан все более очевидным образом извлекает выгоду из цезарианской легенды: он выпустил монеты, на которых именует себя Цезарем, торжественно вошел в храм Венеры-Прародительницы… Если она примет участие в уничтожении Октавиана, мистический ореол, связанный с именем покойного императора, немедленно перейдет на Цезариона.

При условии, что Кассий позволит ей и далее оставаться на египетском троне… Но она отнюдь в этом не уверена: один за другим восточные царьки спешат выразить свои верноподданнические чувства двум убийцам; и в довершение всего наместник, которого она назначила, чтобы управлять Кипром, некий Сарапион, последовал их примеру. Он так мало считается с царицей, что, даже не посоветовавшись с ней, послал в помощь убийцам несколько судов. Очевидно, что этот предатель, как и самозванец, рыскающий по дорогам Египта, является марионеткой в руках Арсинои.

Клеопатра понимает, что, если сейчас откажет Бруту и Кассию в помощи, они немедленно попытаются заменить ее младшей сестрой. А теперь, когда легионы Цезаря покинули Египет, у нее, Клеопатры, даже нет армии, которая могла бы ее защитить.

В этой отчаянной ситуации она выбирает самую простую стратегию: тянуть время, выжидать и заставлять ждать других, давать уклончивые ответы, прибегать к всяческим уверткам. Тем более что у нее есть веское оправдание: голод, который уже второй год подряд опустошает Египет. Но она продолжает рассылать своих шпионов по всему Средиземноморью и благодаря этому узнает, что Октавиан и Антоний собираются перейти в наступление, что они договорились отложить вопрос о разделе Востока до того времени, когда будет одержана окончательная победа над убийцами Цезаря.

Ей удается затянуть переговоры с Брутом и Кассием на несколько недель. Однако дальше так продолжаться не может, и тут наступает черед второго резкого сюжетного поворота: в тот самый миг, когда она уже не знает, на что решиться, приходит долгожданная новость — Антоний и Октавиан, наконец, атаковали противника. Тогда царица мгновенно принимает сторону наследников Цезаря и во главе египетской армады спешит на выручку тем, кого уже считает своими союзниками.

Царица, командующая военным флотом, — такого еще никогда не видали в Средиземноморье. Отсутствие прецедентов не пугает Клеопатру. И все же напрасно она так полагается на свою звезду; едва скрылись из виду берега Египта, как поднялась буря — один из тех внезапных осенних ураганов, обладающих невиданной мощью, которые случаются только в Средиземном море и которые сумел описать один Гомер: «Так он [Посейдон] сказал и, великие тучи поднявши, трезубцем / Воды взбуровил и бурю воздвиг, отовсюду прикликав / Ветры противные; облако темное вдруг обложило / Море и землю, и тяжкая с грозного неба сошла ночь. / Разом и Евр, и полуденный Нот, и Зефир, и могучий, / Светлым рожденный эфиром, Борей взволновали пучину. […] В это мгновенье большая волна поднялась и расшиблась / Вся над его головою; стремительно плот закружился…»[90]

Ураган обрушился на крепкие корабли царицы, как некогда на утлый плот Одиссея, и разметал их по волнам, словно охапку щепок. Часть судов потонула, другие были отнесены к берегам Ливии и даже к высоким утесам Пелопоннеса. Сама царица спаслась лишь чудом, и ее охватил такой страх перед морем, что она приказала своему адмиралу как можно скорее вернуть флот в Александрию.

Кое-кто потом утверждал, что этот приступ страха был лишь предлогом; что Клеопатра с детства привыкла к морю, обожала корабли, никогда не боялась бурь и воспользовалась ураганом, дабы замаскировать истинную причину своего отступления: на самом деле, уже подходя к берегам Пелопоннеса, она будто бы увидела на горизонте корабли Кассия и поняла, что они не пропустят ее флот. Как бы то ни было, буря действительно имела место, корабль Клеопатры отнесло течением далеко в сторону, и многие ее корабли потонули. Учитывая чрезвычайную неопределенность ситуации (и с военной, и с метеорологической точек зрения), Клеопатра не нашла иного выхода, как смириться с обстоятельствами и вернуться в порт.

Там было удобнее ждать, когда небо прояснится. И ждать пришлось недолго: в то время как она, ожесточенная, но не сломленная, начала строить на своих верфях новый военный флот, она узнала, что бог Войны предпочел стать на сторону Антония и Октавиана. В результате битвы при Филиппах, которая длилась несколько дней, месть за Цезаря свершилась. Легионы Брута и Кассия были уничтожены, а двое убийц покончили с собой.

Буря или страх перед морем помешали ей принять участие в битве. Хорошо это или плохо — кто знает? На данный момент ей не о чем жалеть: без малейших усилий с ее стороны она сохранила свое царство. И все же, возможно, к этой буре следовало бы отнестись как к тому урагану, который выбросил Одиссея к дому Навсикаи, — то есть увидеть в ней указующий перст Судьбы.

Куда же вынесет ее ураган — к каким неведомым берегам Времени?

Узнала ли она, в те ключевые недели, что другой участник битвы — Октавиан, молодой человек, в котором она уже давно распознала врага, — тоже в решающий момент заболел? Клеопатра не могла не быть в курсе всех его действий и жестов, так как понимала, что в судьбах этого и других ее противников вот-вот произойдет поворот, которого она давно ждала.

Октавиан, напротив, никогда не видел в Клеопатре соперницу. Во время битвы при Филиппах его беспокоил только Антоний, он ни на секунду не задумывался об угрозе, исходящей от Цезариона. Вероятно, это объяснялось его молодостью и незнанием Востока. А также было связано с темпераментом; с этой точки зрения трудно себе представить двух столь противоположных людей, как Октавиан и Клеопатра: если царица в совершенстве знала ресурсы своего тела и духа и радовалась им как музыкант-виртуоз радуется своему инструменту, вполне сознавая весь диапазон доступных ему возможностей, то молодой человек себя не любил. Хилый, раздражительный, нервный, он постоянно мучился от изнурявших его страхов. Если, к примеру, он встречал карлика или человека с каким-то изъяном, то требовал, чтобы существо это тотчас убрали с его дороги, ибо не мог выносить вида физического уродства[91]. Каждую ночь он по нескольку раз просыпался; чтобы унять его тоску или избавить его от кошмаров, ему читали сказки, как ребенку. И тело его тоже непрерывно страдало: в начале каждой весны у него случались желудочные расстройства; при первом же дуновении южного ветра он схватывал насморк и дальше уже не переставал чихать, не мог избавиться от мигреней; наконец, каждый раз, как наступал его день рождения, он впадал в состояние апатии. Он одинаково боялся и летней жары, и зимних морозов, и в любое время года испытывал столь сильный зуд по всему телу, что вынужден был подолгу счищать струпья со своей кожи с помощью маленького металлического скребка.