Обосновался вместе со своим оружием и багажом, как законный владелец, даже не попытавшись как-то объяснить это вторжение ребенку-царю или евнуху, не сказав им ни единой любезности. В общем, как хозяин города, чуть ли не как владыка Египта. И, главное, как человек, которого облекла властью Римская республика. В том, как он завладел дворцом, ощущалось нечто гораздо более серьезное, чем простое нахальство. Эта была та же надменная целеустремленность, что впервые обнаружилась два года назад, когда он перешел Рубикон и объявил гражданскую войну. Можно было подумать, что и теперь им движет тогдашняя непреодолимая одержимость; что и теперь он обернется к солдатам и крикнет им, как крикнул тогда: «Вперед, куда зовут нас знаменья богов и несправедливость противников! Жребий брошен»[41].

Ибо то, что происходило здесь, когда он поселился среди колоссов древних фараонов, было началом осуществления его давней мечты об универсальной монархии. Благодаря сокровищам Египта и исключительному географическому положению этой страны, позволявшему превратить ее в идеальную базу для новых войн на Востоке, Цезарь мог теперь завершить завоевание мира и единовластно править им, то есть воплотить в жизнь несбывшуюся мечту Александра. Помпей умер, и ничто более не мешало ему осуществить это желание, которое он вынашивал с двадцати лет и во имя которого, тридцать два года спустя, развязал гражданскую войну.

И проект этот не вмещался в тесные рамки политических амбиций, но имел грандиозные контуры утопии. То, к чему стремился Цезарь — после многих десятилетий споров на Форуме и скитаний по неисследованным землям, — было реализацией идеи единства Рима. Он хотел поместить Рим в центр умиротворенного им, Цезарем, мира, охватывающего все обитаемые земли — от Британии до Парфянской империи, от Германии до самой отдаленной границы африканских пустынь. И сделать Рим гарантом гармонического развития универсума, основав династию, опирающуюся на божественное право, которая будет существовать на протяжении многих веков. Абсолютную империю. Египет был для него только неизбежной стадией, одним из этапов, которые предстояло пройти этому вечно спешащему человеку.

Стремительность Цезаря ввергла александрийцев в состояние ступора; может быть, не только их, но и Клеопатру, которая, находясь в пустыне и продолжая ждать от него какого-нибудь знака, еще не поняла, что они оба скроены по одной мерке.

Но она-то была парализована в своих песках, тогда как жители Александрии имели полную возможность показать этому римлянину, что они о нем думают. И их ответных действий не пришлось долго ждать. Уже через несколько часов после описанных событий армия малолетнего царя пришла в состояние возбуждения, а вслед за ней — и все население города. Волнения стали вспыхивать повсюду, во всех кварталах. На людей Цезаря нападали без всякого предупреждения, их убивали десятками, на сей раз даже не затрудняя себя поисками таких предлогов, как, скажем, дохлая кошка. В довершение всех бед задул северный ветер. А ведь старые моряки клялись, что его не будет по крайней мере в ближайшие два месяца. Теперь всякая возможность отступления по морю была для римлян исключена.

Александрия стала для Цезаря гигантской мышеловкой. Менее чем за неделю этот победитель Галлии, легендарный стратег Фарсальской битвы, человек, превосходивший разумом всех своих политических и военных противников, угодил в ловушку, в которую на протяжении последнего столетия не попадали даже самые тупоголовые посланцы Рима.

Цезарь, по своему обыкновению, отреагировал на катастрофу хладнокровно: он вызвал к себе молодого царя и евнуха (велев им пройти на дворцовую территорию с восточной стороны), приказал им расформировать их армию и потребовал безотлагательно доставить ему деньги, которые Лагиды все еще были должны Габинию за восстановление власти Флейтиста. Евнух отнекивался, сколько мог, и в конце концов, совсем отчаявшись, попытался убедить Цезаря, что для того, несомненно, будет лучше убраться куда-нибудь в другое место, например, в Рим, где в связи со смертью Помпея наверняка возникнут всякие сложности. Цезарь, который специально оставил в Риме Антония, чтобы держать ситуацию под контролем, даже ему не ответил. Он не проявил никакой гибкости и лишь еще раз повторил свои требования.

Началась война нервов. Евнух приказал выдать солдатам Цезаря самый черствый хлеб. Легионеры стали протестовать. Кастрат им объяснил, что они должны быть довольны и этим, раз едят чужое. Потом, уверенный в том, что новый инцидент не только произведет впечатление на юного Птолемея, но и получит огласку во всем городе, велел подавать фараону еду в жалкой глиняной и деревянной посуде, объяснив мальчику, что на его легендарные столовые сервизы из литого золота наложил руку Цезарь (что, возможно, было правдой).

Очень скоро идея мятежа охватила все умы. Цезарь почувствовал, что ситуация обострилась, и, пока она не стала безнадежной, проявил инициативу, которую ждала Клеопатра: ответил согласием на ее предложение о встрече.

Царица все еще находилась в болотах Палестины, путь в Египет блокировала армия ее брата, а курсировавший вдоль берега египетский флот не давал ей выйти в море. Ей, однако, все-таки удалось проскользнуть незамеченной между неприятельскими судами. В александрийской бухте она перешла на борт рыболовецкого судна, капитана которого подкупила. Она приблизилась к порту глубокой ночью. Ей оставалось преодолеть еще два препятствия, прежде чем она достигнет цели: миновать Маяк с его охранниками, которые очень бдительно наблюдали за всеми передвижениями в порту, и затем — караульных Цезаря. Первых она подкупила, вторых же просто одурачила.

Если все источники сходятся в том, что молодая царица вернулась в Александрию с помощью какой-то хитрой уловки, то относительно самого «инструмента», который позволил ей беспрепятственно миновать римский караульный пост, предлагаются разные версии: мы не знаем, что именно выбрала Клеопатра в качестве маскировочного средства — чехол для постельных принадлежностей, пакет со всяким тряпьем, походную палатку или один из тех ковров, которыми торговала. Во всяком случае, именно под видом какого-то небрежно упакованного груза Клеопатру доставили в покои, где жил Цезарь, и положили к ногам человека, который хотел стать царем.

Ночь она провела в его постели. Ему было пятьдесят три. Ей — двадцать один.

Каких только историй ни придумывали об их связи, каких эротических и колдовских чар ни приписывали Клеопатре с той самой ночи! Египетские женщины, действительно, славились умением любить, их раскованность была хорошо известна; да и Александрия, город моряков, считалась сокровищницей всех возможных удовольствий. Однако Клеопатра была царицей. И, сверх того, гречанкой. И хотя она всегда умела нравиться коренным жителям Дельты и долины Нила, хотя прекрасно знала их верования и обычаи и могла в случае необходимости опереться на этих людей, сама она не принадлежала к их миру. Во всем своем поведении, даже в своих элементарных рефлексах, она, начиная с подросткового возраста, утверждала себя как царевна, как македонская аристократка, как единственная хранительница наследия Александра. А значит, очень высоко ценила свое тело. Возможно, она давно решила, что никогда не отдаст его никому, кроме самого могущественного и самого полезного для ее игры мужчины. Цезарь соответствовал обоим этим условиям.

Однако сказанное вовсе не означает, что она отдалась ему из холодного расчета. В конце концов, он был первым в ее жизни мужчиной и мог напоминать ей отца, которого она так любила. Ничто не мешает нам думать, что и он почувствовал возбуждение, что у него тоже забилось сердце. Но если он поддался эмоциям, то она, скорее всего, его эмоции сдерживала. Или играла ими. Пыталась использовать их, чтобы разобраться, кем же на самом деле был ее любовник, который еще вчера казался ей врагом.