— Из этих? — спросил Вова Большой, не уточняя, из каких именно «этих». И так было понятно, кого он имел в виду.

— В натуре, — Бивень посмотрел на Вову и довольно осклабился. — Я сам с него, суки, башли брал на оптовке.

— А второй?

— А второго не было…

Мы сидели на берегу таежного ручья и ловили рыбу. Вернее, ловил ее один Лелек, так как в выуженной им откуда-то из недр рюкзака пластиковой коробочке нашелся всего один крючок, а мы втроем просто безмолвно сидели рядом, пристально глядя на самодельный поплавок. Рыбаки мы были, прямо скажем, никакие. То, что иногда на нехитрую наживку покушалась какая-нибудь рыбина, можно было объяснить только тем, что она поддалась нашему массированному гипнотическому воздействию.

За последние прошедшие в блужданиях по тайге десять дней все мы изрядно отощали и обросли разномастными бородами. Рюкзаки, в которых из съестных припасов остались лишь две пачки чая и соль, казалось, приросли к спинам — я однажды, пардон, по нужде отправился, не сняв его с плеч, и даже, представьте, этого не заметил.

Гипноз, наконец, подействовал и Лелек торжествующе вытащил на свет божий вполне приличных размеров — в локоть длиной — полосатую рыбешку решительно нам неизвестной породы. Зато вполне съедобную. Еще три ее соплеменницы подергивали хвостами в стоящем рядом со мной закопченном погнутом кане. Улов оставалось только сварить. Конечно, назвать сие блюдо благородным словом «уха» ни у одного нормального рыбака язык бы не повернулся, ибо не было в этой похлебке ничего, кроме соли и плохо очищенной рыбы. Но нам, силою роковых обстоятельств вынужденных уже сравнительно долгое время питаться чем бог послал, такой супчик казался наивысшим пиком кулинарного мастерства.

Четыре дня назад нам повезло — на каменистом мелководье какой-то безымянной речушки мы завязанными у горловины в узел футболками наловили три десятка неких сонных рыбешек. Нанизанные на прутья и запеченные на костре, они казались восхитительно вкусными, а главное — их было много. В тот день мы дальше не пошли, а валялись до вечера под соснами, сытые, разморенные, и говорили обо всем подряд и ни о чем конкретно, спорили, рассуждали, слушали Болека — он читал стихи из той, еще дотаежной жизни.

А потом на три дня зарядил дождь, рыба почему-то перестала клевать, время грибов и ягод еще не подошло, так что весь наш рацион составлял один только чай — на завтрак, обед и ужин — да несколько предусмотрительно припрятанных Лелеком запеченных рыбинок. А этого, знаете ли, очень и очень мало для четверых голодных мужиков, один из которых к тому же ранен…

…Михаила ранило в левую руку в тот же самый момент, когда Сергей, бежавший чуть впереди него, вдруг, словно запнувшись о подвернувшийся корень, взмахнул руками и упал. Миша споткнулся о его распростертое тело и рухнул рядом, потеряв на секунду сознание оттого, что левое предплечье взорвалось вспышкой ослепительной боли. Придя в себя, он некоторое время, пока от спешно покинутого ими огорода стучали выстрелы, лежал рядом с товарищем. Потом, когда выстрелы смолкли, он пытался Сергея растормошить — безуспешно — а потом, приложив руку к его груди, нащупал теплое и мокрое, моментально на ладони высыхавшее и становившееся липким, и тогда он приложил два пальца к шее своего напарника — пульса не было, а от деревни уже бежали в их сторону ясно видимые в ярком лунном свете отчаянно вопящие силуэты. И он на четвереньках, стараясь не опираться на раненую руку, заторопился прочь и метров через восемь свалился в какую-то яму с застоявшейся вонючей водой, и остался, затаив дыхание, лежать в этой яме, потому что от места, где он упал и где остался лежать Сергей, уже доносились возбужденные злые голоса преследователей, которые, матерясь, с наслаждением пинали мертвое тело, вымещая на нем пережитый недавно страх и мстя за убитого им, Мишей, бандита, и еще за каких-то своих убитых — он не понял, что это были за убитые и причем здесь Сергей… Потом они говорили, что «Клещ будет доволен за этого жмурика, а про остальное Вова пока помолчит»… Потом они ушли и Миша, выждав с полчаса, выбрался с трудом из спасшей ему жизнь гнилой ямы и добрался до леса, после чего принял влево и по опушке, сделав приличный крюк, обошел Петрашевское и набрел на нас.

Все это он рассказывал, делая иногда длинные паузы и скрипя зубами от боли, пока Лелек обрабатывал, как умел, его рану (Мише повезло — пуля прошла по касательной, сорвав кусок кожи, но не повредив ни артерий, ни сухожилий — рана была, в общем-то, неопасной, но крайне болезненной), а мы слушали его в гробовом молчании. И когда он говорил о убитом им «синем», я достал его нож — лезвие было в черных запекшихся потеках — и долго втыкал его в землю, очищая. А когда он рассказывал о Сергее, я судорожно глотал подступавшие слезы, Лелек яростно скрипел зубами и подозрительно хлюпал носом, а прикусивший до крови нижнюю губу Болек плакал открыто…

— А Клещ, друзья мои, это очень плохо, потому что Клещ — это «капо ди тутти капи» города и области, лучший друг детей и спортсменов, сволочь такая…

Так закончил Миша свое повествование.

В ту же ночь мы снялись с места, переложив к себе некоторое снаряжение из рюкзака Сергея, а сам рюкзак и прочие ставшие ненужными вещи сунули в яму у корней старой лиственницы и присыпали сверху ветками и хвоей — словно самого Сергея хоронили — и шли по ночной тайге до утра куда глаза глядят… Впрочем, это я считал, что «куда глаза глядят», а Михаил, даже в теперешнем своем состоянии, не забывал посматривать на компас…

— Куда испарились, я тебя спрашиваю?

Голос говорившего был тихим и словно бы сонным, но люди посвященные знали — лучше бы уж обладатель этого тихого голоса орал и топал ногами. Потому что гнев — он быстро проходит, а когда вот так, значит, всем обдумано, все взвешено…

— Ты на плевое дело потратил две недели, потерял четырех хороших бойцов — и не в разборах, а вообще черт знает как. Еще двенадцать человек сейчас оторваны от дел, жрут самогон по деревням — и где результат, а, Вовик?

— Ну, Клещ, ты ж знаешь, я ради дела из шкуры вылезу… — уныло бубнил огромный Вова, потупив взгляд долу. Его собеседник встал напротив и принялся изучающе-пристально рассматривать стушевавшегося бригадира.

Клещ, которого партнеры обычно именовали уважительно не иначе как Семен Кузьмич, был мужчиной не крупным и своим изборожденным морщинами лицом больше напоминал провинциального шофера на пенсии, чем «смотрящего» огромной области, равной территориально нескольким Франциям и целому чемодану всяческих Даний и Бельгий.

Под испытующим взором босса исполинский Вова заметно съежился и как будто даже усох.

— В общем, так, Вовик. На разбор всех твоих непоняток даю тебе сроку неделю. Через семь дней ты стоишь здесь, — Клещ корявым пальцем потыкал в направлении наборного паркета, — и докладываешь, что все тип-топ. Или… Хотя нет, «или» быть не должно. В твоих же, Вовик, интересах. Все, свободен! — и барственным мановением руки отправил несчастного подчиненного восвояси.

Вова Большой в ту же секунду испарился и материализовался уже за дверью, где долго беззвучно матерился, переводя дух. Семь дней! Что ж ему теперь, прочесывать эту тайгу долбанную? Цепью идти, на манер немецко-фашистских оккупантов?… Вообще-то, Клещ шутить не любит, если единственным выходом останется прочесывать лес цепью — он, Вова, будет прочесывать лес цепью… Да только где ему взять бойцов на эту цепь? У него только двенадцать рыл в подчинении имеется, сидят в засадах по богом забытым деревням и — тут босс прав на все сто процентов — хлещут водку. И сколько им не тверди, и сколько не напоминай о печальной и поучительной судьбе павших соратников, только хмыкают в ответ: мы, мол, не они, нас, мол, голыми руками не возьмешь… Идиоты. И ничего им не докажешь ведь. «Быки» — они и есть «быки». «Выше только небо, круче только яйца»… Полуфабрикат для скотобойни…