Очевидно, я ошибся и Миша со товарищи пребывал в «бодром расположении духа» несколько более одних суток.

Верочка продолжала цепляться за меня и затравленно озиралась, но в целом держалась молодцом. Мне стало хорошо. Я был у своих.

Воскресное утро было, разумеется, мрачным и унылым, хотя за окном ярко светило набиравшее весенних сил чистое умытое мартовское солнце, а на подоконнике развязно и требовательно чирикали прикормленные Мишиными подругами пташки. В утренней унылости погода была, само собой, совершенно не виновата, а виновато было то, от чего я и побрел лечиться на кухню, едва лишь сумел оторвать от пригретой подушки чугунно-монолитную голову.

Там, на кухне, как я достоверно знал по всем предыдущим посещениям этого вертепа (по утрам называть сию гостеприимную квартиру как-то иначе у меня просто язык не поворачивался), в обязательном порядке должна была обнаружиться необходимая мне «микстура», ибо скорее небо упадет на землю, а воды Дуная потекут вспять, как самонадеянно говаривал графу Суворову паша городка Измаил, чем закрома Мишиного холодильника не порадуют грешную душу холодным пивом, причем в количестве достаточном, чтобы еще пару дней никуда из оного вертепа не вылезать. Иногда я даже ловил себя на суеверной мысли о присутствии в квартире неких потусторонних сил, бесперебойно снабжающих хозяина и его дорогих гостей именно тем, что им, этим самым гостям, в данный момент требовалось, ибо никто никогда не видел, чтобы Миша ходил в магазин или, скажем, на рынок. Впрочем, нематериальные эти силы всегда были ненавязчивы, добры и услужливы, что неизменно меня и примиряло с противоречащим законам науки, но абсолютно бесспорным фактом их существования.

Вчера вечером все было замечательно. Верочка, увидев, что меня тут знают и ценят и, возможно, даже любят, а так же, что никто к ней грязно приставать не намеревается, достаточно быстро оправилась от первоначального смущения и шока и, моментально освоившись на обширной кухне, принялась рьяно помогать Ирэн и Галке мыть посуду и готовить ужин. Я мысленно ей поаплодировал и поставил жирный плюсик.

Потом, как обычно, пели песни — по причине полного отсутствия слуха и голоса я только размахивал руками и мычал не в такт, хотя петь люблю неимоверно — но не портить же людям отдых своим немузыкальным кукареканьем? Потом о чем-то спорили — не иначе, о политике или религии, потому что пикировались как-то уж слишком агрессивно. Потом опять пели, или нет, не пели, а кто-то, кажется — Болек, читал свои стихи. А часов в одиннадцать я проводил слегка прибалдевшую от непривычных ярких впечатлений и сухого вина Верочку к автобусной остановке, но на автобусе ей ехать не позволил — привяжутся еще какие-нибудь сексуалы — а поймал такси (с Мишиных щедрот, разумеется; у меня и на автобус-то денег не осталось). Ехать с ней, чтобы проводить до дома, я не рискнул: не хватало еще познакомиться невзначай с ее родителями, пребывая в уже не слишком потребном состоянии.

Вернулся обратно — и загрустил. Как ни странно, именно по Верочке: мне было жаль, что она уехала. И не только потому, что она удачно вписалась в компанию… Вот и Мишель, на которого Вера явно произвела весьма положительное впечатление, тоже сказал по поводу ее отъезда, что ты, мол, дружище, глубоко не прав, потому что девочка хорошая и надо срочно приобщать ее к нашему дружному коллективу, но что, с другой стороны, в чем-то ты, дружище, и прав, потому что теперь можно спокойно пойти и напиться, не опасаясь произвести негативное впечатление на нового человека и не давая оному человеку повода для преждевременного разочарования, это, мол, дружище, всегда успеется, в этом мы с тобой, мол, мастера… И мы спокойно пошли и напились. По-моему, как-то даже слишком…

Честно говоря, я вообще-то не пью, но уж если изредка все же начинаю, то пью много и разнообразно, и уж никак не менее трех дней… Что поделать, — утешает и выдает мне в такие минуты индульгенцию мой внутренний квартирант, — нет людей без недостатков… Чем грубее лесть, тем она приятнее, — подкалываю я его, — но в следующий раз не забудь добавить, что для творческой натуры… я ведь творческая натура?… то-то же… для творческой натуры это вовсе и не недостаток даже, а так, нечто вроде катализатора творческого процесса. Как вытяжной парашютик для основного купола…

Большинство гостей вчера каким-то чудом умудрилось-таки разъехаться по домам и теперь за шатким кухонным столиком тянула пиво разношерстная компания из оставшихся. Удивительно все-таки: вот у Миши квартира в три комнаты, в гостиной — стол агромадный, чего бы, кажется, там не сидеть? Ан нет — все на кухне кучкуются. Это вообще характерно для нашего говорливого народа: проводить время на кухне. То ли в гостиных нет той свободы общения, то ли со времен коммуналок так повелось, то ли просто тем уютнее, чем теснее, что ли? А может быть, просто лень к холодильнику через всю квартиру бегать.

Двоих из сидевших за столом я знал прекрасно: это были Мишины друзья и коллеги, а по совместительству — постоянные собутыльники и партнеры по преферансу, именуемые в народе Лелек и Болек. Они и вправду здорово походили на героев знаменитого в годы нашего детства чешского мультфильма: высокий и худой брюнетистый Лелек и едва достававший ему до плеча круглый жизнерадостный Болек, доморощенный поэт и книголюб. На досуге Болек исписывал целые тетради стихами, плохими и не очень, и, выпив, любил декламировать их любому, согласному слушать. При этом он отбивал в воздухе такт пухлой рукой и смешно выпучивал глаза. Слушали его, как правило, не долго, но с удовольствием. Имен же, данных друзьям при рождении папами-мамами, не знал никто, да и сами они свои паспортные данные помнили уже вряд ли.

На надежных лелековых коленях восседала его давняя подруга Ирэн — она любила экспериментировать со своей внешностью и имела на сей раз прическу ярко-оранжевую, как у Лилу из «Пятого элемента». Это, на мой взгляд, было отнюдь не новаторством, а элементарным воздействием неумной рекламы на неокрепшие мозги. Впрочем, мнение свое я благоразумно держал при себе, потому что Ирэн в целом была хорошей девчонкой. Да и кто я такой, чтобы ее судить и, тем более, осуждать? Ей, может быть, тоже мой галстук не нравится, но она же вот молчит…

Ирэн завивала в колечки прядки клочковатой (как говорил сам Лелек — походной) бороды своего друга-товарища и курила длинную сигарету. Сигарета, видимо, была из дорогих: сама коричневая, а фильтр, наоборот, белый. С моими доходами таких не курить…

Наперсница Ирэн и нынешняя пассия Болека Галка, поменявшая свою вчерашнюю безразмерно-эротическую майку на обтягивающую, словно резиновую, футболку с невероятным декольте, стоя у плиты варила что-то питательное в огромной кастрюле с оббитой эмалью. Из кастрюли столбом валил пар и пахло пельменями.

Еще два гостя восседали на стоящем вдоль подоконника продавленном диванчике. Видел я их впервые… впрочем, пардон, меня же вчера с ними знакомили: Сергей и, кажется, Олег. Или нет, не Олег, а Игорь. Точно: Сергей и Игорь. Я ночью с Игорем… или Сергеем?… даже что-то обсуждал, какую-то судьбоносную проблему планетарного масштаба… и что-то мы такое важное порешили… впрочем, все одно не упомню…

Мишель, судя по всему, еще спал.

Возникновение в дверном проеме моей призрачной, как тень отца Гамлета, покачивающейся на легком сквознячке фигуры встречено было нестройным гвалтом со стандартным набором приветствий:

— Утро добрым не бывает! — это Ирэн в ответ на мое неуверенное «Доброе утро…».

— Тихон, разве можно так напиваться на рубль? — это Лелек.

— Доброе? Х-м… — это Сергей с Игорем (или все-таки не Игорем, а Олегом?) хором, с некоторым сомнением.

— Чем лучше вечером, тем хуже утром, — это, вполне философически, Галка, на секунду отвлекшись от своей кастрюли и по рассеянности чуть не уронив в нее содержимое своего шикарного декольте.

— Не смеши людей, хроник! — это мой внутренний голосишко.