А поскольку уик-энд дается человеку только раз в неделю, то и провести его надо так, чтобы… ну, далее по канонизированному тексту.

Руководствуясь этим мудрым тезисом, а так же ради снятия полученного в архиве стресса, я и решил провести свои выходные так, чтобы… В связи с чем в конце рабочего дня позвонил своему другу и однокласснику Михаилу с вполне определенным предложением. Он вдумчиво меня выслушал и радостно доложил, что к аналогичному выводу — относительно правильного проведения выходных — пришел и без моей помощи… Так что, сказал Миша, бросай-ка ты, дружище, протирать штаны о конторские стулья и дуй-ка ты, дружище, ко мне… Друга своего я знал очень хорошо, а потому моментально понял, что он давно от голых теоретических выводов перешел к активным практическим действиям и, как минимум, уже сутки пребывал в состоянии, которое сам же называл «бодрым расположением духа». И явно намеревался в данном состоянии пребывать не меньше, чем еще два раза по столько же.

Я начал собираться: перепрятал недоеденный кусок пирога поглубже в стол, застегнул «молнию» на сумке и стал выискивать в забитом всякой канцелярской дрянью выдвижном ящике мелочь на дорогу — чтобы придержать и не разменивать пока последнюю имевшуюся в наличии крупную купюру, потому что давно известно: чем раньше разменяешь, тем быстрее она закончится. А до зарплаты еще неделя.

Мелочи набралось аккурат на два автобусных талончика, и я решил, что это перст судьбы — в том смысле, что надо кого-то взять с собой. Например — в гости. Например — к Мише. Под «кем-то» при этом подразумевалась, само собой, женщина. Или девушка. А под женщиной (или девушкой) с сегодняшнего дня подразумевалась, само собой, Верочка.

Огляделся: она убирала со стола остатки пиршества и я решился — не ждать же, в самом деле, милостей от природы, вдруг Верочка еще долго не сподобится прибрать меня к рукам?… Нет, ну какая же ты все-таки скотина! — негодующе возопил внутренний голос, — твое постельное белье, фигурально выражаясь, еще хранит тепло Катенькиного тела, а ты, подлец, уже ищешь претендентку на образовавшуюся вакансию. Погоревал бы хоть для приличия. Стыд и позор!.. А зачем?… Что зачем?… Горевать зачем?… Ну, как зачем, странно даже. Х-м-м, а и действительно — зачем?… Голос умолк. Ни стыдно, ни, тем более, позорно мне почему-то вовсе не было. И я, более не раздумывая, Верочку пригласил. На сегодня. К Мише. Она смутилась, но, что стало для меня, признаться, совершенно неожиданным, не отказалась. И даже, кажется, обрадовалась, чем окончательно меня обескуражила. Вероятно, на работе у меня существовала некая положительная репутация. Новость приятная.

По дороге я коротко ввел Веру в курс дела: ребята, мол, замечательные, хотя стороннему человеку и могут с непривычки показаться буйноватыми, но ты, главное, не пугайся, со мной не тронут, да и вообще не тронут без глубокой взаимной симпатии, не зондер-команда СС по решению демографической проблемы Третьего Рейха, в конце-то концов. Просто посидим, попоем, они поют хорошо (пьют они, правда, тоже неплохо, но об этом я пока умолчал, а то еще сбежит ребенок с полдороги), так что отдыхай, веселись, а вечерком я тебя домой провожу. А Мишель — прекрасный человек, он тебе наверняка понравится, да и остальные, я уверен, тоже…

С Мишей я знаком с седьмого класса. В том далеком восемьдесят втором году мы переехали в свежеотстроенный «спальный» микрорайон на южной окраине города и продолжили свое среднее обучение в единственной на всю данную окраину школе. Несколько раз педагогическим составом все классы перетасовывались, потом был образован еще один седьмой (то ли «Д», то ли «Е»), потом нас перетасовали опять и достигнув, наконец, неясного нам оптимального результата, окончательно оставили в покое. Они — нас, мы — их. Так и жили в покое и согласии до конца беззаботных школьных лет. Нет, были, конечно же, и концерты, и трудовые лагеря, и прогулы уроков, и самодеятельные театральные постановки, и турпоходы, и много разных прочих интересных мероприятий, за что я нашим учителям искренне благодарен и по сей день, но в целом мы варились, что называется, в собственном соку. И более всего нашим педагогам я признателен именно за то, что они не мешали нам в этом соку вариться.

Да, так вот: мы с Мишей, несмотря на все бесконечные перетасовки, все время оставались в одном классе, достаточно близко сошлись (хотя характерами, прямо скажем, сходны не очень), играли во всех школьных спектаклях и даже, кажется, плавали в одной байдарке. И не обошлись без того, чтобы не влюбиться в одну соученицу. Он оказался в этом вопросе более удачливым, я — менее, хотя кто из нас в итоге понес большие потери — вопрос спорный. Я думаю — соученица. Короче говоря, я в его обществе всегда чувствовал себя более чем комфортно. Он в моем, смею надеяться, тоже.

По окончании школы Миша зачем-то поступил в военное артиллерийское училище где-то под Москвой, проучился там года полтора и отчислился со стандартной формулировкой «по нежеланию учиться». Впрочем, в глубине души он по-прежнему оставался военным, но не как пьяный и небритый командир доблестной Советской Армии из забытого богом и Генштабом провинциального гарнизона, а скорее как разжалованный за дуэль гусарский подпоручик. Он и из армии-то, я думаю, ушел исключительно по причине несовпадения романтизированного представления о ней с топорным оригиналом…

К семи часам вечера мы с Верой, забежав по пути в торгующий водкой, сигаретами и сомнительного качества презервативами магазинчик со стыдливой вывеской «Молоко», которого там отродясь не бывало, и прикупив там бутылочку весьма мною уважаемой «Амурской» — той самой, где на этикетке три танкиста, три веселых друга в хвост и в гриву дубасят удирающих в ночь кривоногих самураев — звонили в дверь Мишиной квартиры.

Открыла смутно знакомая девица в мини-юбке и, почему-то, мужской майке на голое тело. Майка была размеров на шесть больше, чем нужно и вниз не падала исключительно потому, что удерживалась внушительных размеров бюстом, так что мне за девицу стало даже неловко и я, слегка закашлявшись, искоса посмотрел на Верочку, представляя, какое впечатление должна произвести подобная встреча на человека неподготовленного. Вцепившаяся мне в руку Верочка смотрела, однако, вовсе не на девицу, а на меня — как мне показалось, несколько растерянно и беззащитно — и я подмигнул ей успокоительно.

Девица в дверях молча кивнула нам, как старым знакомым — я ее тоже узнал, несколько раз здесь же, у Миши, пересекались, но имени ее вспомнить не мог — и, смешно покачивая бедрами под огромной, как плащ крестоносца, так и норовящей соскользнуть с ее плеч майкой, исчезла в направлении кухни, откуда выползала в прихожую длинная шеренга пустых разнокалиберных бутылок и клубы табачного дыма, густо замешанные с дымом чего-то пригоревшего на плите. Из кухни сразу же раздался перезвон крышек о кастрюли и неразборчивое тарахтение нескольких веселых голосов.

У входной двери теснилось целое стадо разнообразнейшей обувки — от высоких армейских ботинок на шнуровке до совершенно неуместных в это время года легкомысленных босоножек. Из всех трех комнат доносились разнообразнейшие звуки. Кто-то пел под гитару нестройным хором нечто бодренько-маршевое, что-то полузнакомое:

Кто-то не слишком активно отбивался и неприлично громко хихикал. Кто-то нетрезво доказывал невидимому оппоненту: «…фигня! Вот я могу нарисовать… ик!.. пардон… синий круг. Нет! Зеленый треугольник… Эй! Дайте… ик!.. фломастер! Так, вот тут, тут обои беленькие как раз… И почище Малевича буду! Только мне… ик!.. пардон… средства потребны. На рекламу… Как зачем? А как узнают, что я… ик!.. лучше?». С утробным ревом пронеслась в туалете сливаемая вода. Что-то забасил знакомый голос хозяина — видимо, тост…