Лелек вытащил откуда-то из-под ветровки нож, освободил его от ножен и отбросил их в кусты. Снаряженный дробью пистолет он еще раньше, в машине, передал Михаилу.

Крадучись, направились к входной двери. По пути я, чтобы не оставаться совсем уж безоружным, прихватил тяжелое длинное полено. Не бог весть что, даже не подсвечник, но психологически как-то легче… Сзади послышался шорох и я резко обернулся, схватив свою импровизированную палицу обеими руками — следом за мной, пригнувшись, кралась Верочка. Я сделал страшное лицо и выразительно проартикулировал нижней челюстью, но мирная музейная работница только поджала губы и отрицательно покачала головой. Глаза на побелевшем лице казались огромными, такие только на картинах бывают… Ну что с ней было поделать? Я снова повернулся к дому и…

Ночь прорезал жуткий вопль. Начавшись с низкого утробного рева, он быстро перешел в ультразвук и вернулся обратно. Так мог кричать только… я не знаю, кто мог так кричать, потому что никогда в жизни не слышал ничего подобного.

Мы, более не скрываясь и ни о чем не думая, рванулись к двери. На четвертом или пятом ударе она не устояла и мы кубарем ввалились в ярко освещенную гостиную…

…Громкий крик Вова Большой услышал уже на подъезде к «третьей даче». Резко надавив на газ, он за считанные секунды преодолел последние несколько десятков метров, упер покореженный джип бампером в подавшиеся ворота, взобрался на капот и тяжело перевалил грузное тело во двор. Вопль, не прекращавшийся ни на мгновение, стал глуше. Шепча безостановочно: «Ну, падлы… ну, падлы…» Вова выхватил «Стечкин» вытер ладонью залитый кровью правый глаз и побежал к дому…

…Он стоял на верхней ступеньке ведущей на второй этаж крутой дощатой лестницы, стоял, раскорячив залитые кровью ноги и держась обеими руками за промежность — полуголая орущая обезьяна. От издаваемого им рева в замкнутом пространстве домика закладывало уши.

Окровавленный субъект рефлекторно переступил ногами, сорвался со скользкой ступеньки и, не переставая орать, скатился по лестнице к нашим ногам, завозился там, не отрывая от паха скрюченных пальцев и заливая пульсирующей кровью пестрый ковер, поднялся каким-то чудом на ноги и, бессмысленно тараща слепые от боли глаза, согнувшись шагнул вперед. На бритой голове его розовел звездообразный шрам и я вспомнил ту ночь в своей квартире, и темные тени в дверном проеме, и звонкий хлопок разбитой бутылки… Паззл собирался в картинку.

С громким криком Лелек подскочил к орущему и, продолжая вопить: «Где она? Где она, сволочь?!» ударил его ножом в живот. И еще. И еще… Крик голого типа перешел в бульканье, он привалился вдруг головой к груди Лелека, будто хотел, чтобы его обняли, потом опустился на колени и наконец замолчал, уткнувшись розовым шрамом в ковер…

Лелек продолжал в ступоре стоять над убитым врагом, повторяя еле слышно: «Где она?… Где?…». С лезвия стекала на ковер тонкая струйка, и я хотел было подойти и отобрать нож, но Вера закричала громко: «Сла-а-ави-и-ик!!!» — и я, инстинктивно повернувшись и падая в сторону, увидел, как она, прижав бледные кулачки к совершенно белым щекам, беззвучно кричит, и как в дверном проеме появляется, целя в меня, огромный мужчина с залитым кровью лакированным блестящим лбом, и как Миша со скошенным лицом поднимает дробовик — и видит, что первым не успеет, и я это вижу, но детине мешает залившая глаз кровь — и Миша успевает, и они стреляют одновременно, и лицо вошедшего превращается в кровавую маску, а его пуля пролетает рядом с моей головой и попадает в Лелека, бросая его на окровавленную лестницу…

…Лелек был жив. Залитый кровью глаз помешал «братку» прицелиться и пуля прошла выше, вырвав клок мышцы. «Шкафу» повезло существенно меньше. Слабеньким, в общем-то, заряд дроби был выпущен с убийственно близкого расстояния… Миша, не обращая внимания на снопом повалившегося стрелка, подскакивает к Лелеку, переворачивает его на спину, шарит бешеным взглядом по сторонам, видит застывшую Верочку и яростно орет, чтобы она очнулась и не была дурой, а побыстрее нашла какие-нибудь тряпки… Я бегу по скользким крутым ступеням наверх, туда, откуда свалился тип с истекающей кровью промежностью… На широком диване лежит обнаженная женщина, лицо и грудь ее были залиты кровью и я не сразу понимаю, что это Ирэн, а когда понимаю, хватаю чью-то валявшуюся на полу рубашку и принимаюсь стирать кровь, но крови много и она не стирается, а только размазывается… Голова Ирэн безвольно качается в такт моим лихорадочным движениям и я с ужасом думаю, что она умерла, и проклинаю в этот миг и это паршивое золото, и нас, идиотов, с ним вместе… Ключи от наручников находятся в кармане лежавших на полу грязной кучей штанов, я, с трудом попадая в скважины, отстегиваю «браслеты» от батареи и несу безвольное тело вниз, чуть не падая на щедро залитых кровью ступеньках… Миша туго перетягиваетплечо Лелека длинными полосами цветастой ткани — видимо, Вера нашла какую-то простыню. Сама она стоит тут же, на коленях, с бутылкой водки в руках, смачивает этой водкой тряпицу и вытирает потеки крови с шеи и груди Лелека… Водка пролетает в желудок без малейшего усилия и немного притупляет остроту восприятия. Взвинченные нервы осаживают назад… Верочка оборачивается к Ирэн и шатается вдруг, словно готовится рухнуть в обморок, и приходится орать на нее матерно, что, конечно, не по-джентельменски, но зато приводит ее в чувство… Я поднимаюсь наверх, за вещами Ирэн, но вещи изодраны в клочья и пригодиться уже никак не могут, но зато на полу находится пистолет, а рядом с ним в луже крови валяется недостающая деталь организма оравшего субъекта — и я брезгливо закатываю ее носком кроссовка под диван, а пистолет поднимаю и сую за ремень… Потом мы несем ребят в упершийся прямо в ворота джип и Миша безостановочно матерится сквозь зубы, а Верочка громко всхлипывает — а может, это я сам всхлипываю…

На дачу Марины мы приехали на слегка побитом джипе того самого упокоенного Мишей огромного амбала. Внедорожник стоял, упершись в ворота, водительская дверь — нараспашку, и ключ торчит из зажигания — видимо, в большой спешке покинул его хозяин, видимо, думал скоро вернуться…

Миша спешил. Машину трясло немилосердно, хотя он и старался не попадать колесом в наиболее глубокие рытвины и мрачные застоявшиеся лужи. Что-то всхрипывало в двигателе, стучала какая-то железка под днищем, постанывал так и остававшийся без сознания Лелек, а Ирэн, пришедшая в сознание, немой тряпичной куклой ежилась в углу, не обращая внимания на что-то ей тихо говорившую Верочку — и вообще ни на что не реагируя. Только дорожки слез тянулись из немигающих потемневших глаз.

Потом будущий детский врач Марина осторожно срезала с плеча Лелека обрывки цветастой простыни, чем-то промывала рану, толсто бинтовала по новой и требовала, чтобы мы немедленно везли его в больницу, потому что это вам не шутки и неизвестно, что именно у него задето, хотя вообще-то вам, обормотам, везет, потому как — что у тебя, Мишенька, вот эта чудом зажившая рана на предплечье, что у Лелека ранение, похоже, сквозное, и главное — кость не задета… Миша согласно кивал головой, но угрюмо отвечал в том смысле, что никуда Лелека везти не получится, потому что здесь он, вполне возможно, и оклемается, сама же говоришь — не задета кость и кровопотеря не большая, а вот в больнице он долго не протянет, так как о случаях огнестрелов врачи обязаны незамедлительно сообщать в компетентные органы, так ведь? Так. А ежели эти ссученные органы будут проинформированы, то через пару минут о том же самом со стопроцентной вероятностью будут уведомлены и другие органы, без погон, но помощнее в смысле возможностей, и в палату интенсивной терапии в обязательном порядке прибудет бригада медбратьев с наколками, так что, Мариночка, сделай уж все возможное, а если что-то надо — скажи, съездим в город, купим, хотя в город нам соваться сейчас крайне нежелательно, ибо «синие», обнаружив на даче останки своих павших горилл, наверняка на уши встанут…