На окраину Егоровки обоз въезжал медленно. Скрипели доверху груженые зелеными, похожими на снарядные ящиками поскрипывавшие подводы. Понуро переставляли ноги тощие — кожа да кости — разномастные лошади, набранные, по всему видно, с бору по сосенке: среди привычных к нелегкой тягловой работе артиллерийских битюгов попадались и благородных кровей тонконогие кавалерийские скакуны. Качались в седлах обочь подвод почерневшие от голода и недосыпания верховые, не имевшие сил ни поднять уставленный в конскую гриву взор, ни, тем более, перекинуться словом с клевавшими носом возницами. Глухо позвякивая металлическими деталями амуниции, держались за борта телег пешие в белых от пота выгоревших на солнце гимнастерках и мятых кителях с погонами, звездочки на многих из которых были нарисованы простым химическим карандашом. Казалось, не будь у пеших этой шаткой вихляющей опоры — давно бы уже легли прямо в дорожную пыль.

Во главе колонны ехал на высоком гнедом донце молодой ссутулившийся офицер в зеленых галифе и цвета хаки, на английский манер, френче. Левая рука его, поддерживаемая перекинутой через шею пестрой косынкой, покоилась поперек груди — и чернело на зеленой рваной ткани выше локтя запекшееся, причудливой формы, пятно.

Тридцать два дня назад обоз, тогда еще почти в два раза больший, спешно двинулся в южном направлении от станции Узловая, где идущий на восток воинский эшелон вынужден был остановиться по причине бегства сочувствовавшей большевикам паровозной бригады. Новых машинистов найти не удалось, так как все более-менее дееспособное мужское население было либо мобилизовано (частью — в красногвардейские отряды, частью — в армию объявленного Верховным правителем России черноморского адмирала), либо просто бежало от всех этих мобилизаций в начинавшуюся сразу за крайними домами пристанционного поселка тайгу.

Тогда, подгоняемый близкими раскатами артиллерийской канонады, капитан — начальник эшелона — приказал реквизировать весь имевшийся в поселке гужевой транспорт, загрузить на него наиболее ценный груз, а именно — ящики из шедшего в середине состава опломбированного вагона, и пешим порядком двигаться на юго-восток, где верстах в полутораста от Узловой должны были находиться верные Колчаку казачьи отряды войскового старшины Платонова.

Потеряв почти пол суток на поиск подвод и перегрузку в них двух сотен тяжелых зеленых ящиков, обоз — двадцать телег, десяток всадников и чуть более полусотни пеших — поспешно двинулся в направлении, противоположном затихшей пару часов назад канонаде. Наступившая тишина лучше любого вестового сказала капитану о том, что редкие цепочки юнкеров, прикрывавшие Узловую с запада и державшие наступавшие части большевиков не столько умением и, уж конечно, не числом, а только одной лишь ненавистью, были все-таки уничтожены и появления на самой станции ошалевшей от крови конницы красных следовало ожидать уже через час, самое многое — через два-два с половиной часа.

Вступившие в Узловую передовые роты 2-й армии Дальневосточной Республики, выдохшиеся в бесконечных атаках и обескровленные упорным сопротивлением малочисленных юнкерских заслонов, не смогли своевременно организовать преследование, несмотря на отчаянную ругань и обещания комиссара Сапкина расстрелять каждого третьего…

Через пять дней обоз достиг места, где две таежные речушки сливались в один поток. Между пологими берегами был переброшен узкий деревянный мост, по которому могла, однако, пройти груженая подвода. Переправились. Мост обложили хворостом и подожгли. Капитан выбросил в бурлящую воду докуренную до гильзы папиросу, взглянул на полыхающие смоленые балки, прошептал едва слышно: «Рубикон…» и, резко повернувшись на каблуках, спорым шагом направился в голову колонны…

Теперь красные не смогли бы догнать обоз, но и для отряда оставался только один путь — через тайгу.

Еще через два дня вышли к Дурновке — небольшой затерянной в лесах деревеньке — но высланный вперед конный разъезд был обстрелян какими-то вооруженными людьми, а ввязываться в бой с весьма сомнительным исходом, рискуя потерять людей и обоз, капитал счел нецелесообразным. Дурновку обогнули по длиной дуге и пошли на юго-восток.

На семнадцатый день пути колонна, забравшаяся неторными таежными тропами далеко от железной дороги и, соответственно, мест ведения наиболее активных боевых действий, вышла, наконец, к Сенчино — относительно небольшой (три десятка домов да водяная мельница) деревне, где капитан решил остаться на дневку, чтобы подремонтировать изношенные телеги, подкормить отощавших от тяжелой работы лошадей и дать отоспаться и подлечиться едва державшимся на ногах изможденным людям.

Расставили на подступах к деревне посты и секреты, загородили на околицах единственную улицу баррикадами из борон и молотилок, посадили на чердаке мельницы двух офицеров с пулеметом Льюиса — и большая часть личного состава провалилась в тяжелый, без сновидений, сон. Однако за час до рассвета, в наиболее тяжелое для часовых время, спавшие по избам юнкера были разбужены частой ружейной перепалкой. Судя по всему, на обоз напал некий партизанский отряд, приведенный за поживой кем-то из деревенских, не жаловавших никакой власти, жителей, и не имевший ярко выраженной идеологической расцветки. В гражданских войнах вообще очень небольшая часть населения страны режет друг друга из идейных побуждений — это время приходит много позже, после окончательной победы одной из сторон — большая же часть просто пытается всеми доступными способами улучшить свое материальное положение. В основном — либо путем банального мародерства, либо путем уничтожения заведомо более слабого противника.

Спящий обоз, видимо, представлялся нагрянувшим из таежных дебрей «зеленым» именно таковым, а, стало быть, подлежал обязательному уничтожению с последующим дележом между победителями сохранившихся материальных ценностей, то есть: во-первых, совершенно необходимых в крестьянском хозяйстве телег и, главное, коней; во-вторых, небогатого личного имущества обозников (с паршивой овцы, как известно, хоть шерсти клок); и наконец — содержимого наваленных на вожделенные подводы снарядных ящиков. А то, что в них находятся отнюдь не снаряды, было совершенно ясно даже далеким от военного дела бородачам в поддевках: кто же станет таскать по тайге, в десятках верст от ниток железных дорог, такое количество артиллерийских боеприпасов, не имея при этом ни единой, даже самой завалящей, пушчонки?…

Расчет партизан на крепкий сон сопровождающих обоз солдат и внезапность нападения мог оказаться верным, если бы им противостоял обычный отряд из мобилизованных крестьян или поселковых, а не восемь десятков прошедших огонь и воду профессиональных военных.

Часовые, против чаяния, не спали и, вовремя различив в предутреннем тумане бряцающие железом смутные тени, безо всяких предупредительных выстрелов открыли стрельбу на поражение, что позволило остальным не только успеть схватить оружие, но и занять оборону, а с мельницы во фланг нападавшим ударил длинными очередями пулемет. Ворваться в ощетинившееся огненным кольцом выстрелов село попавшие под перекрестный огонь партизаны не смогли ни после первого отчаянного натиска, ни после еще двух столь же безуспешных попыток — и призраками растворились в начинавшей уже сереть утренней дымке, оставив на околицах изрядное количество трупов с торчащими лопатой бородами.

Победа в ночном бою досталась белым, однако, очень дорогой ценой: юнкера, не успевшие натянуть гимнастерки, были в своих белых нательных рубахах хорошо видны на фоне бревенчатых, почерневших от времени и дождей, стен домов и заборов, а таежники, как известно, стрелки не из последних…

В братской могиле на окраине негостеприимной догорающей деревеньки осталось лежать двадцать шесть человек.

Оставшаяся часть отряда во главе с раненным в левую руку поручиком, перегрузив ящики с двух разбитых гранатными взрывами телег на уцелевшие, кое-как перебинтовав раненых и расстреляв (не тащить же с собой!) десяток попавших в плен «зеленых», продолжила путь — восемнадцать подвод, несколько верховых и меньше взвода пеших. Пятеро тяжелораненых, в том числе и командовавший отрядом капитан, лежали в повозках на шинелях, расстеленных прямо поверх драгоценных зеленых ящиков.