— …Ну, короче, он одну хату взял, а его менты повязали. Дело давно было, адвокатов тогда еще не придумали, а в лапу прокурору ему дать было нечего, ну и суд в тот же день замастырили… — Вова немного искажал фактическую сторону излагаемого материала, но суть передавал в целом верно. — Ну, ему и влепили «вышку»…

— За хату бомбанутую? — ахнул непосредственный Самолет.

— Конкретно. И — амба, е-мое. Ну, повесили его, короче.

— Жалко, правильный был пацан, — искренне пожалел несчастного французского литератора расчувствовавшийся Марс, получивший свою кличку отнюдь не за любовь к красной планете, а за неумеренную страсть к одноименным шоколадным батончикам. Марс вообще был далек от астрономии, и если о том, что Земля — планета, он еще где-то слышал, то в то, что она вертится, не верил категорически, а о том, что существуют иные небесные тела, даже не догадывался.

Молчаливый Сиплый выразил полное свое согласие с мнением коллеги утвердительным покачиванием головы.

— А я вот когда в СИЗО парился, — сказал вдруг Самолет, — так у нас там кент один сидел, ему срок корячился, не помню уж, чего там у него было… Так вот он тоже стихи писал, как этот француз. Мы у него еще просили, чтобы он нам переписал, да только я, блин, посеял эти бумажки по пьяни, ну, когда меня за недостатком с кичи вынули… Так я один стих запомнил.

Самолет сделал томные глаза и продекламировал:

— Да, блин, клево, ничего не скажешь, — внимательно выслушав, резюмировал жалостливый Марс. — Понимал братан, о чем пишет…

Повздыхали, искренне сочувствуя всем сидевшим правильным пацанам, и вволю поматерили ненавистное ментовское племя.

— А еще был такой скульптор, — продолжил лекцию Вова Большой и, тщательно выговаривая буквы, с некоторыми запинками произнес: — Бен-ве-ну-то Чел-ли-ни, во! Ну, этот был итальянец…

…До ручья добрались уже в сумерках. Готовить полноценный ужин не было сил, поэтому приготовили на костерке чай и подкрепились консервами. Продуктов оставалось — кот наплакал, но мы надеялись пополнить запасы в Петрашевском…

Между двумя спящими лагерями было четыре километра по прямой…

— Вот что, друзья мои, — сказал Миша за утренним чаем, порядком уже поднадоевшим, особенно мне, поскольку я, являясь ярым кофеманом, чай вообще пью редко и в целом к нему равнодушен. — К вечеру мы должны выйти к Петрашевскому. Можем, конечно, и пораньше прийти, часам к четырем, но я бы предпочел в село сходить в темноте, уж больно мне те машины на грунтовке покоя не дают.

Я с Михаилом мысленно согласился. Если выйти к селу днем, можно сходу нарваться на засаду. А если лежать в кустиках на опушке, дожидаясь ночи, возникает реальная опасность, что на тебя наткнется какая-нибудь местная бабулька «божий одуванчик», промышляющая сбором трав или, скажем, всяческих лягушек для изготовления приворотных, отворотных, рвотных и прочих гомеопатических зелий. И бабулька сия не преминет поведать о находке соседскому дедульке, а тот — еще кому-нибудь, и уже через полчаса «синие», если они ждут нас в деревне, что с их стороны было бы более чем логично, будут подняты «в ружье» и либо стремительно побегут прочесывать окрестности, либо, если командир их не последний дундук с боксерской перчаткой вместо головы, попрячутся в укромных сараюшках, откуда даже при луне прекрасно видны все подступы к селу, и будут там преспокойно нас поджидать. В гости.

А поскольку в своих действиях мы решили исходить из худших вариантов развития событий, не принимать во внимание возможность появления подобной бабульки-знахарки просто не имели права. Как там это озвучено в законах Мэрфи? «Если что-то плохое может произойти, оно обязательно произойдет… Причем именно с тобой». И мы это приняли во внимание. В связи с чем отложили время выхода и часа два занимались кто чем.

Миша, покусывая нижнюю губу, внимательнейшим образом изучал обе карты, хотя, я полагаю, знал их уже наизусть; что-то по ним прикидывал линейкой и курвиметром (Господи, где он его взял-то?!), тонко заточенным карандашом намечал какие-то острые углы и делал едва заметные пометки на потрепанных полях.

Сергей с Лелеком просто лежали, положив под головы рюкзаки, и ничего не делали. Впрочем, нет, они были заняты очень большим и важным делом: спорили, в каком из Пекинских ресторанов лучше кормят. Когда у нас закончатся продукты, в подобных дискуссиях, наверное, примут горячее участие все участники экспедиции. С голодухи…

Болек по своему обыкновению что-то строчил в своем распухавшем прямо на глазах блокноте. Не иначе, ведет наше бытописание. Надо будет у него поинтересоваться, и если это действительно так, тонко намекнуть, чтобы потом, ближе к конечной цели путешествия, он старался избегать всяческих подробностей, потому что неизвестно, кто и когда будет читать его дневник. Вдруг попадется какой-нибудь авантюрист из любителей изящной словесности, да и решит повторить маршрут. А почему нет? Вон, за пиратскими кладами толпами страждущие бегали, хотя этих кладов, как правило, и в природе-то не существовало… Хотя, судя по посещавшей физиономию поэта каверзной ухмылочке, скорее всего писал он не путевые заметки, а гадкие стишки а-ля Пьеро. Лелек обычно называл эти вирши «гнусный пасквиль», если они каким-то боком касались его, и «сонет номер такой-то», если стишок его достоинства не ущемлял.

Ну а я решил заняться делом насквозь прозаическим, а именно: зашить все многочисленные дырочки, дыры и дырищи, образовавшиеся на моей штормовке и прочих деталях туалета в результате наших блужданий по диким местностям. И зашил-таки. Вкривь и вкось, кое-как, так что моя верная брезентовая курточка совсем потеряла товарный вид. Верочка увидит — ужаснется… Зато больше в дырочки не должно было задувать, заливать и заползать, а это главное. И вообще, на Диком Западе в таких случаях говорили: «не стреляйте в тапера, он играет, как умеет».

Наконец, когда все уже сомлели от жары и вынужденного бездействия, Миша перестал елозить пальцами по картам, аккуратно сложил их и скомандовал:

— Общий подъем. Готовность к выходу — пять минут!

Разумеется, всем тут же затребовалось по нужде. И ведь было целых два часа свободных, а все как-то не удосужились… В итоге вышли с места через пятнадцать минут вместо объявленных пяти.

Сначала Михаил повел группу вдоль берега ручья на юго-восток, а через пару часов, после небольшого привала, свернул на юг, где в семнадцати километрах располагался первый в наших странствиях промежуточный финиш — село с глуповато-помпезным названием Петрашевское…

Утром Вова Большой распорядился загнать машины с улицы во двор и по возможности замаскировать их — на случай, если Бивень с командой не смогли догнать преследуемых и те выйдут к деревне раньше. Джипы завели за руины раскатанного на дрова бревенчатого сарайчика, обставили жердями и кое-как присыпали сеном, отчего «японки» стали напоминать общипанные стожки.

После этого Вова отослал троих находившихся в его подчинении бойцов в разные концы села с приказом засесть в свободных избах и тщательно наблюдать за окрестностями. А при появлении кого бы то ни было — своих ли, чужих — немедленно бежать к нему с докладом.

…Солнце давно прошло зенит и клонилось к закату. Сидевшие по чердакам заколоченных избушек наблюдатели взмокли от пота и на свои сектора обзора посматривали уже не столь внимательным, как с утра, взором, а безалаберный Самолет так и вовсе задремал под мерное стрекотание невидимых насекомых, привалившись небритой щекой к шершавой, побитой дождями серой доске подоконника и пустив изо рта струйку слюны. Потом его вдруг что-то разбудило, он дернулся, как кусаемая слепнями корова, и помотал головой. Глаза слезились и он не сразу разглядел, что от кромки леса прямо к дому, в котором он оборудовал наблюдательный пункт, торопливо ковыляют две фигуры со спортивными сумками на плечах.