А Болек, будучи личностью до отвращения творческой, исполнил гнусаво на мотив известного шлягера:
— Как отвратительно в России по утрам!
После чего выдвинул для меня из-под стола табуретку и, открыв дверцу двухкамерного «Стинола», любезно поинтересовался:
— Пивом какого сорта Вы, сударь, предпочитаете опохмеляться в это время дня?
В это время дня я предпочитал опохмеляться пивом любого сорта, поэтому без задержки и ответствовал, сипя и трудом шевеля деревянным языком:
— Нам, татарам, все равно: наступать — бежать, отступать — бежать…
— Ну, стало быть, светлое, — и жестом Акопяна Болек извлек из недр холодильного чудовища мгновенно покрывшуюся испариной бутылку «Грюнвальда». Правильно, не впервой вместе у Миши просыпаемся, знает, что я темное терпеть не могу. Даже в таком состоянии.
Жизнь по капелькам вливалась в мой ссохшийся до размеров наперстка, как у котенка, желудок, а из него освежающими пульсирующими толчками устремлялась к другим органам. И достигла, наконец, мозга. Резко, словно туман под напором рассветного ветерка, рассеялась застилавшая взор хмельная пелена. Я опять мог полноценно видеть и слышать.
А за столом продолжался прерванный явлением меня народу разговор: как это обычно по утрам и происходит, гремели охотничьи рассказы, кто что ночью «отмочил», прерываемые взрывами хохота, экскурсами в богатое событиями прошлое действующих лиц и разной степени скабрезности анекдотами по поводу и без. Первую скрипку вел, разумеется, литератор Болек, а его бородатый напарник вставлял ради пущей расцветки образов, вполне содержательные комментарии, из которых я понимал далеко не все, поскольку использовал Лелек мало мне понятный компьютерный лексикон — тогда Болек или Ирэн переводили эти идиомы на общепринятую «мову» и смех становился гомерическим. Досталось всем. Пару раз я почувствовал себя на коне, пару раз покраснел бы, как флаг Союза — умей я краснеть. В общем, было хорошо.
После неизбежного в любой беседе «…мне так кажется» — «А кажется, так креститься надо!», разговор естественным образом перекинулся на религию — и тут уж стало совсем не до смеха, потому что несовпадение взглядов на вопросы веры во все времена даже лучших друзей делало непримиримыми врагами…
— Вот ты, — кричал Болек, подпрыгивая на табуретке и тыча пухлым пальцем в Лелека, а вернее — в Ирэн, которой тот прикрывался, как щитом, — вот ты креститься собрался, а ведомо ли тебе, что христианство в мирное время за два прошедших тысячелетия извело народу больше, чем все мировые войны, вместе взятые, включая Битву Народов и Столетнюю войну?…
— Ты еще первобытных людей вспомни! — яростно отбрыкивался Лелек из-за спины ни в чем не повинной Ирэн, — это ж когда было-то все, эта Битва Народов твоя и прочие реликты! Я-то тебе о морали толкую, о ценностях общечеловеческих, о чистоте духа, в конце концов, а христианская мораль как раз и ведет к самоочищению…
— Да никуда она не ведет, — продолжал кипятиться Болек, — человек, если захочет, сам и очистится, и к богу лицом повернется, а не ж…й. И никакие посредники в лице Церкви ему на фиг не нужны для этого…
— Что ж ты, атеист неприкаянный, на взлет-посадке Господа поминаешь, когда тостуешь?…
— Потому и поминаю, что обращаюсь напрямую, безо всяких промежуточных инстанций в виде попов, имамов и прочих Римских Пап. И я, между прочим, не атеист, а агностик…
— Чего-чего? Переведи…
— Лелек, оставьте Ваш искрометный солдатский юмор… Ну, я уверен, что Что-то есть, но вот что именно — человеку познать не дано в силу граничности мышления. Как рыбе не дано представить, что кроме воды есть суша. Поэтому я считаю, что расписать красками доску, а потом слюнявить ее по выходным и ставить перед ней свечку, считая, что смотришь в глаза бога, есть неимоверная глупость. Это же, по сути, то же самое, что падать ниц перед горящим деревом, например, или каменным идолом. Или перед крокодилом, как египтяне. А они ведь тоже были уверены, что бога зрят воочию, а не рептилию.
Болек сбегал к холодильнику, достал и открыл две бутылки пива — для себя и Лелека, опять взгромоздился на высокий кухонный табурет в позе Демосфена и громогласно продолжил:
— А насчет христианской чистоты ты прав, конечно… Да вот хоть Торквемаду того же взять: чистейший ведь был человек, набожный, искренний, к тому же абсолютный бессребреник, всего имущества — черно-белая сутана доминиканца да потрепанная Библия. Только ведь еретикам-то, которых на любой площаденке по сотне штук в день палили, от этого не легче было. Из них, кстати, еретиком только каждый десятый был. Или двадцатый. А остальные, как и положено, простые обыватели, случайно или по навету попавшие под раздачу…
— Э-э-э, сколько воды утекло. И вообще, ты — прикладник. Я же о идее тебе говорю. Идея-то сама по себе хороша? Хороша. Я же не планирую никого палить на площадях…
— Пока не планируешь, а уверуешь — и пойдешь нехристей громить, неофит несчастный… И ничего, между прочим, не утекло: гражданскую войну вспомни, вон — у Ростика спроси, он тебе в красках расскажет, что вытворяли ради торжества светлой идеи. Или тридцатые годы возьми. Вообще, если подумать, Святая Инквизиция и ЧК — явления одного порядка. В том смысле, что не просто защищали господствующую идею, а насаждали ее. Любыми способами: «аутодафе» равно «ГУЛаг», «Крестовые походы» равно «Мировая Революция». Впрочем, это слишком сложно, об этом не сейчас…
— Но должен же наш народ духовность сохранять! И традиции… — продолжал мужественно сопротивляться менее начитанный Лелек.
— Должен, конечно. А Церковь-то тут при чем?…
— Да как это при чем?! Мы же — Третий Рим, в конце-то концов!..
— Лелек, я сейчас издохну в судорогах. Какой еще Третий Рим, ты, протопоп Аввакум хренов? Где ты Третий Рим увидел? Ты в окно посмотри — второй Египет кругом! У нас же фараоны до сих пор правят, двадцать восьмая династия. А главный, как полагается, в пирамиде лежит, по уши в бальзаме…
— Ну, ладно. Пусть даже и так. Но ты учение о морали возьми, просто так, в чистом виде, оторванное от икон и пирамид…
— В чистом виде только дистиллированная вода бывает, а любое учение из повседневной жизни проистекает и на ней же базируется. Не бывает идей, оторванных от жизни, понимаешь? Та же коммунистическая идея в чистом, как ты говоришь, виде хороша — сил нет, куда лучше христианской. В том числе и моралью. Да только приложили ее на реальную жизнь — и что получилось? Ростик, ты у нас историк, вот и расскажи товарищу идеалисту, что получилось. Такой ад получился, что последний день Помпеи пасторалью кажется. Да даже и в отрыве от этого всего — просто взгляни со стороны на нынешнюю Церковь: ведь смотреть же тошно…
— Ты — пасквилянт и злопыхатель!..
— Я — vox populi, а не пасквилянт. А еще думать умею. Своей головой, а не телевизором…
Лелек, смятый страстными отповедями друга, совсем исчез за своей узкоплечей подругой и только вяло обзывал оттуда Болека софистом и вольтерьянцем.
Я с Болеком тоже был согласен далеко не во всем, но то, что смотреть тошно — это верно. Реанимированная Церковь с таким молодецким посвистом вклинивается теперь в мирские дела, что оторопь берет. Патриархи повадились лезть в политику и со всех высоких трибун громогласно вещают от лица всех россиян, совершенно при этом не принимая в расчет мусульман, буддистов, атеистов и прочих инакомыслящих, составляющих в целом, я думаю, никак не меньше половины населения Федерации. В школах детишек молиться учат — тоже ведь бред. По вышеозвученным причинам. Потому как у нас без подобных перекосов никак нельзя — раньше всех, как овец, в пионеры загоняли, теперь — в агнцы божьи. Что не лучше по исполнению.
Что же касается рядовых священнослужителей… В нашем микрорайоне пару лет назад построили храм, кучу денег вложили, отмыли, как водится, еще больше (все газеты писали об этом, да и без газет понятно, не слепые). В общем, все честь по чести: возвели, освятили, нищие тут же кучковаться стали, «бандюки» приезжают помолиться за успех очередной «разборки», трезвон стоит колокольный… И наблюдал я у кованых врат сего храма совершенно замечательную картину: сидит, стало быть, тощий бомжик, кепочку на мокрый асфальт положил, глаза слезятся — и выходит батюшка. Все, как должно: ряса черная, с отливом, до пят, бородища а-ля Емельян Пугачев, крест на цепи толстенной, даже у бандитов поменьше, и сам поперек себя шире, аж колышется весь. А на дворе — Великий Пост, кстати говоря. Ну, это ладно, может быть этот святой человек испросил себе, на манер аббата д`Эрбле, разрешение на «покушать» по причине слабого здоровья — хотя какое там оно слабое, его бы в составе десанта на вражеские укрепрайоны сбрасывать, воронки бы одни от капониров оставались… Тянет тут бомжик к сему слуге Господа нашего замерзшую лапку — и не денег ведь просит, нет, обычного благословения, или как там оно называется, — а этот, с позволения сказать, батюшка брезгливо морщит физиономию и огибает его по дуге, чтобы не дай бог рясу об его сопли не попачкать, а потом бодренько втискивает свои раскормленные телеса в велюровое нутро некой иномарки и начинает по сотовому с кем-то мило беседовать — губки бантиком, в щечках ямочки, глазки такие масленые-масленые, про любовь что-то лопочет… И сразу видно — человек с Господом-Богом общается, не иначе. С кем же еще может священнослужитель так о любви говорить?
