Вова взглянул на часы. Близился вечер и он решил выехать из города ближе к полуночи, с тем, чтобы быть на Узловой к утру и оттуда проехать с инспекцией по всем гарнизонам, навести в засадах порядок и довести до сведения всего личного состава грозный наказ Клеща, снабдив его своими комментариями. А пока можно было махнуть в сауну, взять девку из «центровых» — те почище — и немного «оттянуться», а то совсем ведь одичал за прошедшие две недели…
Деревню Сенчино участь тотального переименования счастливо миновала по причине того, что единственный на начало двадцатых годов неуемный деревенский активист одной лунной ночкой благополучно утоп в ручье на самом что ни на есть мелководье, как говорили — не без помощи своих менее политизированных соседей. А с ним вместе утопла и его светлая мечта превратить отсталое Сенчино в нечто современно-революционное — то ли в Карло-Марксово, то ли в Перовско-Желябьево. А позже, в тридцатых, уже не до переименований стало…
Гарнизон «синих», сидевший в засаде в деревеньке, состоял из трех спешно пригнанных из «метрополии» боевиков, старшими над которыми стоял Лысый, вполне уже пришедший в себя после пережитого в тайге и в Петрашевском десять дней назад. Сейчас он в ответ на повторявшийся в разных вариациях двадцать раз на дню сакраментальный вопрос о том «на хрена мы здесь торчим?» в двадцатый раз терпеливо объяснял «на хрена» они здесь, собственно, «торчат» и злился на непонятливость своих подчиненных. Хотя «братву», чего уж там, понять было можно: выдернули из города, оторвали от знакомых дел и знакомых баб, загнали в глухомань какую-то, где и заняться-то решительно нечем, а из имевшихся в наличии представительниц слабого пола самой младшенькой было уже крепко за шестьдесят… А что делать? Клещ устами Вовы приказал сидеть — значит, будут сидеть. Сколько? Сколько надо. Скучно? Самому тошно. А что делать?… И так по кругу — вопрос, ответ, скука, от самогонки опухли уже, Бакс вчера пистолет еле нашел — завалился он у него куда-то, да и с концами. Бедный Баксик часа три кругами по избе на четвереньках ползал, насилу нашел в кадке с солеными огурцами…
Дверь открылась и в избу без стука вошла Митрофаниха — старуха лет за восемьдесят, но еще весьма бодрая и крепкая. Она размотала завернутую в шаль литровую бутыль с коричневатым, на чем-то настоянном, самогоном и, пристукнув дном по столешнице, сунула на центр стола. По взаимовыгодному договору Митрофаниха ежевечерне поставляла сидевшим в засаде бойцам сие благородное зелье в обмен на дензнаки. Поначалу бабка, конечно, хотела, чтобы «молодежь», все одно сидевшая без дела, вскопала ей огород, но после того, как Лысый доходчиво объяснил старой, что копать — «не есть дело для настоящих пацанов», согласилась вместо бартера на более привычные горожанам товарно-денежные отношения.
Купюра для старухи давно уже лежала на краю стола. Она взяла пеструю бумажку узловатыми натруженными пальцами, аккуратно сложила и засунула куда-то вглубь своего невообразимого одеяния, после чего перекрестилась, за неимением икон, на висевший в углу автомат и, шаркая подошвами, направилась к двери. И только уже взявшись за ручку, замешкалась, словно вспомнив о чем-то важном, повернулась к Лысому и, причмокивая челюстью, как незабвенный Леонид Ильич на высокой трибуне очередного Съезда КПСС, неожиданно басовито произнесла:
— Слышь-ка, милок… Ты баял, мол, говорить тебе, ежели что узрим в тайге-то… Так Малашка вчерась вечор по травы ходила, баяла — дым, мол, видела костровой…
— Где, бабка? Где дым был? — так и подкинулся с места бригадир, а разом подобравшиеся боевики серьезно и вроде бы даже трезво смотрели на Митрофаниху. Лысый в душе возгордился за свою «братву», вот ведь — пьют, пьют, а стоило лишь делу обозначиться — тут же в бой готовы, как и не пили вовсе. Орлы!
Выяснилось, что дым любопытная Малашка видела не так уж и далеко, часах в трех пешего хода вдоль русла ручья — он протекал по окраине деревни, а за околицей, там, где до сих пор дыбились останки сожженной в Гражданскую водяной мельницы, сворачивал на север, в тайгу.
На ручей каждое утро всем гарнизоном ходили умываться и попить ломящей зубы водички — с похмелья — и знали, что был он неширокий, с пологими берегами, дно — сплошь из камня, кое-где вода даже уходила под него и журчала где-то под базальтовыми обломками. Поэтому решено было до границы тайги и далее, насколько пропустит сужавшееся в лесу русло, проехать на джипе, прямо по ручью. Недалеко, конечно, но полчаса времени сэкономит, да и ноги целее будут. Ждать до завтра никакого резона не было: во-первых, те, что разожгли в тайге костер, завтра уже могли быть далеко, а во-вторых, до заката оставалось еще часа четыре — в принципе, вполне можно было успеть обернуться туда и обратно.
— Это, братва, бабке, из которой песок сыплется, три часа топать надо, а мы и за час все организуем, в натуре.
Так напутствовал Лысый свою спешно снаряжавшуюся бригаду, размышляя попутно о том, что уже завтра с утра можно будет выехать, наконец, из этой осточертевшей хуже горькой редьки деревни обратно в город, к знакомым бабам и знакомой работе, пусть иногда и опасной, но все-таки родной и в целом не пыльной.
Быстро собравшиеся подчиненные во главе с командиром загрузились в стоявший прямо у крыльца внедорожник. Лысый захлопнул дверцу и, поерзав, устроился на переднем сиденье рядом с водителем — Бакс досасывал сигаретку и был весел, но сосредоточен, будто и не ползал вчера полдня на четвереньках в глубочайшем похмелье. Поймав взгляд и нетерпеливый кивок бригадира, он кивнул в ответ и повернул ключ зажигания.
…Вспухший под днищем «Тойоты» огненный шар расколол мощную иномарку пополам. Объятая пламенем более легкая корма с горящими фигурами на заднем сиденье отлетела к огороду и, озарившись вдруг новой яркой вспышкой, стала гореть там газовым факелом. Передняя часть джипа с развороченным капотом и сплющенными силуэтами водителя и пассажира, весело догорала неярким дымным костром на месте взрыва…
Мы, довольные и веселые после сытной рыбной похлебки, споро шли вдоль берега ручья с каменистым руслом, предвкушая скорый отдых в деревне. Мы были уверены, что «синие», не зная точного маршрута нашего движения, просто физически не могли перекрыть засадами все окрестные, пусть и редкие, населенные пункты южнее Узловой, а вместо этого поменяли тактику и ожидают нас теперь на железнодорожных станциях и ведущей в родной город автотрассе.
Но тем или иным способом убедиться в отсутствии бандитов в Сенчино было, безусловно, необходимо. Именно об этом Миша и говорил — громко, чтобы слышали все — когда нашего слуха достиг смягченный расстоянием раскат грома. Мы остановились и прислушались.
— Гроза, что ли? — неуверенно сказал Болек, машинально оглядывая безоблачное небо.
— Гроза? — Лелек с сомнением покачал головой. — Не похоже…
Правдоподобного объяснения странному звуковому эффекту так и не нашли. Правда, Мишель уверял, что раскат более всего напоминал грохот взрыва крупнокалиберного снаряда, но откуда было взяться посреди тайги гаубице, выпустившей этот снаряд? А Болек говорил, что гроза могла быть очень далеко, но вот он когда-то где-то читал, что бывают такие неизученные атмосферные явления, когда звук разносится на десятки километров, называется это «звуковые коридоры», и так далее и тому подобное… В непонятные звуковые коридоры верилось мало.
Через час вышли на опушку.
— Сенчино, — удовлетворенно сказал Миша, сверившись в потрепанной картой, которую он неловко держал раненой левой рукой.
Над деревней поднимался в безветренное небо жирный черный столб дыма.
…Мы стояли вокруг чадящих обломков огромного джипа, стараясь не вдыхать все еще курившийся, странно пахнущий дым
— Плохая у Вас должность, Марк. Солдат вы калечите… — по привычке употреблять цитаты по поводу и без повода растерянно произнес Болек.
Растеряться было от чего. То, что взлетел на воздух не какой-нибудь задрипанный колхозный «ГАЗик», а именно «бандитский танк», было понятно и эскимосу. И то, что я видел, вызывало во мне странные чувства: с одной стороны, это были наши враги, уже убившие Игоря и Сергея и наверняка убившие бы и нас, если бы мы сунулись в это село и напоролись на засаду — с этой точки зрения я был безумно рад смерти сидевших в машине. А с другой стороны — это же были люди, и у каждого из них была своя жизнь, свои горести и радости, победы, поражения, привязанности, любимые кинофильмы и любимые женщины, и очень может быть, что мы с ними любили одни и те же фильмы и одних и тех же женщин, и даже ходили в одну школу. А то, что мы с ними сидели, образно говоря, в разных окопах, отнюдь не должно было означать, что я обязан непременно радоваться уходу в небытие этих бывших еще совсем недавно живыми людьми обгоревших манекенов…
