И вот корабли поравнялись друг с другом. Волшебная, еле уловимая музыка зазвучала вдруг посреди морских глубин. Тысячи подводных огней окружили суда, и на нашей палубе оказалась Она. Наверное, это была царица или какая-нибудь высокопоставленная особа. Сладким голосом заговорила женщина с капитаном, взявшись за руки, они уединились в капитанской каюте.

Никто не посмел заговорить с ними, никто не посмел их окликнуть. Когда самые любопытные и смелые подходили к дверям каюты, они снова слышали лишь музыку, да еще странный женский смех – ни на мгновенье не умолкающий. День ждала команда своего предводителя, второй, третий – никто не появлялся, ни капитан, ни его спутница. Через неделю после бурных споров было решено во что бы то ни стало вызвать капитана на разговор, и пятеро членов команды решили взломать дверь капитанской каюты – на просьбы выйти по-прежнему не было ответа.

С трудом взломав дверь, запертую на засов изнутри, обливаясь потом от усилий и страха, люди увидели страшную картину. Посреди ложа было распростерто тело капитана – или что от него осталось. Гигантская змееподобная гидра пожирала его сердце и пила его кровь. Почувствовав тепло, исходящее от наших живых тел, она вдруг обратилась в ту самую прекрасную царицу, какую мы видели вначале. Только теперь одеяние ее не было столь белоснежным, она вся была перепачкана чем-то красным: кровь – догадались мы. Обернувшись, она как-то искоса, исподлобья смерила нас пустыми черными глазницами и дико захохотала – так, что все кто здесь был выбежали на палубу и, повинуясь некоему роковому инстинкту, бросились в воду.

А потом был шторм. Корабли – наш и странный «гость» – бились друг о друга с такой силой, что в конце концов разлетелись в щепки. Меня ударило волной и выбросило в море. Сколько носило меня в волнах, не знаю. Очнулся я на берегу от крика чаек. Хищные птицы кружили над моей головой, вероятно, чуя добычу. Из живота моего торчал обломок деревяшки, по всей видимости, кусок деревянного настила корабля или чего-то подобного. Дети рыбака, гулявшие неподалеку, нашли меня, и я был спасен. Но рана моя по-прежнему время от времени кровоточит, словно бы напоминая о случившемся уже много дней назад.

– Что же это была за царица, дядя Ницан?

– Не знаю, мальчик… Никогда больше не видел я ее… Может быть, это возмездие настигло разбойников, ведь люди в белых одеяниях предупреждали грешников искупить свои злодеяния, а те не послушали их. Есть, есть в мире справедливость и кара божья. Преступник должен быть наказан, а добрый и праведный – отомщен.

– За что же тебе досталась эта рана?

– Кто знает? И я был участником грязных дел этих пиратов.

– Но ведь не по своей воле ты это делал, а чтобы выжить! Как ты мог поступить иначе?

– Э-э, мой мальчик! Это тогда мне казалось, что судьба не оставила мне выбора, а теперь я понимаю, что выбор есть всегда. Нужно было умереть, но не отдать свою душу нечисти, потворствуя убийцам в их зверствах. Теперь-то я понимаю, что можно быть безоружным и все равно одержать победу – особую победу, победу духа, внутренней силы, которая живет в каждом из нас, но в большей или меньшей мере владеет и управляет нашими поступками. Чтобы понять это, надо многому научиться, уметь слушать голос своего сердца, а уж он подскажет, как поступать… Моя рана учит меня отделять телесное от духовного, укрепляет мой дух. И кто знает, может быть, согласуясь с каким-то важным законом природы, моя рана привела меня на склоне лет именно в твой дом, Эвимелех, сын Иакова и Минухи.

– О нет, кое в чем ты ошибаешься, мудрый Ницан. Они не родители мои. Я сирота, а к ним меня еще младенцем, когда я был таким же маленьким, как сейчас Суламифь, подбросили и оставили у порога дома.

– Вот видишь, мальчик, мы чем-то похожи. Когда я лежал на берегу с огромной щепой в животе, я тоже чувствовал себя родившимся заново, слабым, как младенец, сиротой без роду и племени. И каждый раз, когда случаются приступы моей болезни, я словно заново рождаюсь в муках, глубокой печали – и не менее глубокой радости. Я вижу как милосердны люди, готовые помочь мне выздороветь, как бескорыстно приходят они на выручку и не ждут за свое участие наград и знамений… Придет время, и ты научишься выбирать и принимать важные решения, ты встретишься с такими препятствиями, которые научат тебя любить и страдать, защищаться и не сдаваться…

Пока старшие братья Янив и Эйнах работали в поле с отцом, Ницан обучал Эвимелеха грамоте. Из деревянных дощечек он изготовил специальные таблички, покрытые воском, и показывал мальчику как писать знаки – буквы – с помощью заостренной палочки.

В часы полдневного отдыха Ницан рассказывал Эвимелеху о религиозных праздниках и их значении, о разных людях и необычных странах, где ему удалось побывать.

Передав Эвимелеху свою волю к жизни, подарив ему частицы своих глубоких познаний, Ницан исчез так же неожиданно и странно, как и появился.

В тот день, когда состоялся обряд посвящения Эвимелеха в мужчины, Ницан покинул дом Иакова, сына Михея. Он не оставил после себя ни одной вещицы, ни одной приметы, словно и не было здесь все эти годы человека, почти ставшего членом семьи – полюбившегося всем Ницана. Сначала горькая обида на своего учителя отяжелила сердце Эвимелеха, но, вспомнив, чему учил его Ницан, юноша простил его и осознал, что иначе и не мог поступить человек, подобный Ницану. Словно вольный землепашец, путешествовал он по миру и сеял добро, знание и радость к жизни.

Однако прошел не один день, прежде чем Эвимелех поверил в то, что больше никогда не увидит Ницана. Миновали недели, месяцы, годы…

А потом случилось чудо. Эвимелех полюбил. В этот год ему исполнилось семнадцать, а Суламифь – тринадцать. Столько лет они росли рядом, ели и пили рука об руку. Слушали отцовские рассуждения о земле и ее плодах, о боге и священных еврейских обрядах. Дружба и общие интересы сопутствовали им – и никогда ни о чем другом они и не помышляли.

Эвимелех помогал отцу пасти овец и коз, выращивать зерно и фрукты. Суламифь выполняла работу, подходящую ей по возрасту и силам. Она помогала Минухе убирать в доме, который, по обычаю, состоял из двух этажей. На первом, нижнем уровне с земляным полом, куда вела узкая дверь, приходилось тщательно выметать и убирать следы овец и птицы: домашние животные проводили ночь здесь, на нижнем уровне дома. Здесь же постоянно коптила масляная глиняная лампа. Она не только освещала комнату, но и служила источником для разведения огня при приготовлении пищи – в основном в семье Иакова и Минухи ели овощи и чечевицу, хлеб, сыр, фрукты, а мясо – только в редких случаях. Дымохода не было, поэтому стены постепенно покрывались черной сажей, и их тоже надо было чистить. Хлеб Минуха выпекала каждый день, а вот запасы фруктов, зерна, а также различная утварь и инструменты хранились в большом сундуке, на специальных полках и в нишах, проделанных в стенах дома.

На верхнем, открытом благодушному небу этаже семья спала и ела, иногда проводила время в беседах. Сюда можно было попасть по приставной лестнице, гостеприимно ожидающей своих хозяев рядом с увитой виноградными лозами наружной стеной. Дневной отдых в полдень, – когда было особенно знойно и жарко, и работа прерывалась, – члены семьи, находившиеся поблизости от дома, проводили в прохладной тени.

Суламифь заботливо ухаживала за посудой и одеждой, с удовольствием раскладывала зерно и фрукты на крыше дома, примечая, как зеленеет кровля: это ветер заботливо и задорно усеивал семенами крышу, устланную ветвями и шкурами животных, на которых хозяева спали в жаркие ночи прямо здесь, наверху.

Суламифь вставала с рассветом, вместе с Минухой, и, пока мать разводила погасший за ночь огонь, отправлялась за водой. Там у родника Суламифь встречала других девушек и замужних женщин. Они ставили свои кожаные мехи и какое-то время были заняты или разговорами, или другими шалостями: плескались студеной водой, красовались в своих нарядах, поверяли друг другу сердечные тайны.