– Много воды утекло с той поры, когда ты последний раз видел Суламифь. Тебя обвинили в убийстве сыновей Ноаха: сам Hoax указал на тебя. Поводом к этому послужил глиняный свисток, который был найден рядом с убиенными, и окровавленная пастушья дубинка – ею и ударили Неарама и Нехама. Наш Арон (так звали мальчика, ухаживающего за Эвимелехом и старцами) разведал, что Hoax теперь уже и сам не уверен, прав ли он был или нет на счет тебя. Но теперь ему удобно и спокойно: он отвел подозрение от своего сына, который, по сути, тоже мог стать убийцей – братоубийцей.

– Нирит?

– Да, Нирит. Между братьями разгорелся жестокий спор из-за наследства. Теперь, когда Неарама и Нехама нет в живых, Нирит заправляет делами совсем постаревшего Ноаха. И у него славно это получается… Так вот за тебя, Эвимелех, некому было вступиться. Янив и Эйнат безоговорочно поверили в обвинение Ноаха, а кто еще мог бы так поручиться за тебя, как не родные тебе люди?

Случилось так, что ты попал в ту самую темницу, где доживал свои дни Ницан. После того как Руфь-моавитянка, любовница Соломона, устроила на Храмовой горе это безобразное представление, – в голосе старика послышался гнев, и отвращение отразилось на его лице, – призывающее народ Израиля к грехопадению и идолопоклонничеству (языческое празднование союза Эла и Ашеры), и Ницан громко выступил, обличая поступки государя, находиться рядом с Ницаном было опасно. Тебя посчитали его сообщником. Вернее, кому-то выгодно было записать тебя в сообщники опасного преступника… Я знаю, знаю, – поспешил старик предупредить слова Эвимелеха о верности старшему другу, – что ты, сын мой, веришь Ницану и поддерживаешь его во всем. Может быть, это и погубило бы и тебя, да и Ницана, – там, в каменной норе под государевыми садами. Однако по каким-то своим соображениям Соломон отпустил Ницана. Нам удалось узнать о тайном подземном ходе, ведущем в тюрьму. Через узкие подземные коридоры мы и вынесли тебя, умирающего. Теперь ты здесь, среди нас. Ты будешь жить, если станешь вести себя осмотрительно и осторожно. Кто-то злой и коварный явно не хочет нашего покоя. Он может навредить и тебе.

– О чем ты говоришь, старик?

– После того, как Соломон отпустил Ницана, кто-то разузнал об убежище сонма пророков и погубил многих из нас, отравив ручей, из которого мы брали воду, чтобы готовить себе пищу. Этот кто-то мстит нам…

– А Суламифь? Что с Суламифью?

– Она исчезла. Поговаривают, что с ней видели какого-то незнакомца. Но имени его никто не знает. Даже Нейхеми, навещавшая Суламифь, ничего не может (или не хочет) сказать об этом.

– Я должен разыскать ее. Вдруг она в беде?

– Ты сам в беде, Эвимелех, ты забыл. Сначала тебе нужно восстановить свои силы. Кому нужен защитник, который не может стоять на ногах?

– Ницан, что скажешь мне ты? Почему ты молчишь? – обратился Эвимелех к сидящему рядом старику до сих пор хранившему странное молчание. – Почему ты молчишь?

Ницан пристально посмотрел на Эвимелеха, словно подбадривая его взглядом и глазами уверяя, что все благополучно, как и должно быть. А другой старик сказал:

– Ницан цел и здоров – настолько, насколько это возможно для человека, побывавшего в страшной тюрьме и которому Соломон приказал вырвать язык…

Эвимелех застыл от ужаса и крайнего изумления. Его голова словно вросла в циновку. Он закрыл глаза, и слезы брызнули из-под его ресниц. Он крепко сжал ладонь Ницана, все еще держащего его за руку.

Соломону не спалось. Гораздо спокойнее было бы ему, если бы Суламифь была в их доме, под надежной охраной. Он долго бродил по саду, вдыхая ночные ароматы. Щедро пахло сладкой травой – это садовник днем выравнивал газон и подрезал кусты с небольшими красными ягодами: название выпорхнуло из головы, как утренняя пташка выскакивает из укромного уголка в траве, испуганная шагами незваного гостя. Освещенные факелами и замысловатыми фонарями, в которых дрожал огонь свечей, цветы и деревья выглядели теперь совсем по-другому, чем днем. Как странно, что раньше он этого не замечал… Да, раньше он был другим…

Потом Соломон вернулся во дворец, без аппетита поужинал. Но даже в роскошных прохладных палатах, на удобном ложе – было тесно и одиноко. Позвать музыкантов – они еще больше растревожат душу! Поговорить с Офиром? Он, вероятно, уже спит. Зачем тревожить старика?

И он снова вышел в сад. Вдруг на Храмовой горе он увидел вспышку света, затем еще одну, затем понял, что эти огненные видения вовсе не плод его воображения. Кто-то явно развел огромный костер в ночи прямо там, на священном месте, куда никто не имеет доступа без разрешения его – царя! Кто посмел? В возбужденном мозгу заклокотало, бешенство надрывало дыхание Соломона. Тонкие ноздри раздувались, губы вытянулись в готовую порваться струну. По голосу Соломона все пришло в стремительное действие.

Когда первые посланцы Соломона прибыли к Храмовой горе, то, что они увидели, поразило их воображение. Те, кто был тайно осведомлен о последних событиях жизни Соломона, боялись идти к нему с докладом. Поэтому картина, представшая перед царем, была для него полна неожиданности и ужаса.

Огромный крест вздымался в нескольких сотнях метров от Храмовых ворот. Вокруг него горели костры и деревья, некогда высаженные заботливыми руками при возведении Храма. К кресту была привязана молодая женщина. Одежда с нее была сорвана, волосы разметались по лицу и телу. В ярком свете костра было видно, что раны и синяки покрывают нежные руки и ноги девушки: прежде чем жестоко водрузить ее на крест, девушку избили. Голова ее безжизненно свисала набок: жар уже начал вплотную подбираться к ней. Еще несколько мгновений – и вспыхнут волосы, загорится и сморщится белая кожа. Еще мгновение – подумал Соломон – и он умрет вместе с нею. В той, что была пригвождена, он узнал Суламифь…

Лучшие лекари царя Соломона собрались сегодня во дворце. Бросили клич и среди простых врачевателей, известных среди народа. Государь не пренебрегал ничьей помощью. Все силы бросил он на то, чтобы излечить юную Суламифь.

В бреду она звала Эвимелеха. Соломон послал узнать о судьбе заключенного. Заранее дал указание привести его в должный порядок: умыть, накормить и одеть. Но стало известно, что пастух таинственным образом исчез из темницы. Оказывается, произошло это уже много дней назад, но чиновники не посмели доложить о происшествии, ссылаясь на «занятость» царя.

Соломон почти забыл государственные дела. Он проводил у ее ложа дни и ночи. Он ждал. Ему смертельно хотелось поговорить с ней. Хотелось, чтобы она сказала, будто бы это не он виной тому, что случилось. Сказала, что видела страшный сон, что ничего не помнит. Что заболела, но это пройдет.

И вот настал день, когда Суламифь стало немного легче. Она открыла глаза и впервые за несколько долгих дней взглянула на Соломона осознанно.

– Здравствуй, – слабым голосом сказала она и попыталась улыбнуться. Бледными пальцами она прикоснулась к бороде возлюбленного: в ней она заметила серебристые нити. Горе изменило облик царя. – Не волнуйся так, милый. Мне уже почти не больно.

– Как счастлив я, Суламифь, что снова слышу тебя, что ты снова смотришь на меня… – он припал бескровными губами к ее руке. – Ты так долго спала, любимая. Ты ведь больше не уйдешь от меня? – Соломон плакал и умолял.

Она не ответила. Помолчала. А потом стала говорить:

– Ко мне приходила мама. Она расспрашивала меня об Эвимелехе. Сказала, что он навещал ее с отцом и обещал остаться, а сам исчез и так и не вернулся… Она ласкала мои волосы, заботливо причесывала меня черепаховым гребнем. Натирала мое тело сладкой миррой и подносила к устам своим мои пальцы. Одевала на меня жемчужные и золотые ожерелья. На ноги – звонкие браслеты, в уши – длинные серьги. Белые лилии стелила она под мои босые ступни. «Ты ждешь меня, мама?» – спросила я ее. А она… Ничего не сказала она мне. Только белую тонкую тунику преподнесла мне… И ушла. Кажется, за розами в наш сад… Я ждала, а она так и не вернулась…