Теперь поза Гасана не была так воинственна, как в начале, нож почти уже выпал из его руки, когда он протянул его Нириту:

– Убей меня, брат мой! Убей! Я не достоин ходить по земле обетованной Израиля. Ибо я преступник, трус и предатель. Я поднял руку на человека. Я предал друга. Я оставил в беде Эвимелеха и не явился к судье и не признался в убийстве. Теперь только я понимаю, что натворил.

Так стояли они, друг напротив друга, глядя друг другу в глаза, – двое всклокоченных, сбитых с пути человека. В их головах крутилось столько мыслей, столько образов промелькнуло за одно мгновение перед их внутренними взорами, что злобе и ненависти уже не осталось места. Нирит вышел из шатра и шагал без остановки, пока силы не оставили его.

Он исполнил волю отца и отыскал материал, пригодный для работы в мастерской. Ничего не сказал он о раскаивающемся Гасане Ноаху. Но часто думал о том, что одна ложь неплохого вроде бы человека, по-своему любящего свою жену и сыновей, повлекла за собой целую череду дурных поступков, разрослась как ветвистое ядовитое древо, напитанное отравленным соком. Эдна и Нирэль, оставленные Ноахом, умерли, покинув своих детей. Гасан в итоге стал вором и убийцей. Неарам и Нехам – разбрехавшиеся, как злые псы, пали жертвой своего брата. Не появись Гасан, кто знает: чем бы закончилась их ссора по поводу наследства?.. Эвимелех погиб в тюрьме, а Суламифь… исчезла.

Теперь Нирит понял, кого запечатлел отец в своей Нирэли: не только облик жены воплотил он в скульптуре женщины с младенцем. В облике глиняной статуи, вероятно, были черты и другой женщины – Эдны. И Нирит не гневался, не обижался на отца. Странный покой сошел ему в душу. Никогда он не поступит так, как отец. Никогда земная женщина не завладеет им настолько, чтобы он потерял рассудок. И Нирит отдался своему делу и искусству: все свои думы и страсти он поверял глине, на многие часы уединяясь в мастерской.

И часто в женских ликах, являющихся Нириту из глины, проглядывали черты лица Суламифь, о судьбе которой художник так никогда и не узнал.

Не узнал и того, что Суламифь была совсем рядом от него: стоило только выйти на кровлю дома и поглядеть в сторону самой высокой горы, из-за которой каждый день вставало солнце. Там, где росло миндальное дерево, время от времени своими лепестками укрывавшее землю вокруг себя, – и покоилась Суламифь, возлюбленная Эвимелеха и Соломона, так и не ставшая женой, сохранившая свою чистоту и нежность, а потому еще более недосягаемая и недоступная мечтам и думам.

Никогда не узнал он и того, что дорога, которая уходила далеко в горы, то спускаясь в ущелья, то вновь поднимаясь на бледно-зеленую кручу – и вдруг снова спускаясь, даже падая вниз резко, так, что было страшно упасть в невидимую за чертой холма бездну, – что эта дорога была отмечена особым знаком. И ночью, в тот самый неуловимый предутренний час, когда спят люди и животные, эта дорога отражает Млечный Путь и указывает на следы когда-то прошедших по ней ног. Эта дорога помнит, что по ней уходили в неведомую даль возмужавший Эвимелех и постаревший Ницан. А за ними незримо следовал Офир, навсегда покинувший мудрого Соломона.

Только Гасан, тоскующий у своего стада о своей несчастной доле, видел в ночи несколько огней: это факелы в руках Эвимелеха и Ницана, задержавшихся в пути на ночь, принял он за две двигающиеся звезды. И он оставил пастушью дубинку – только посох захватил с собой – и двинулся вслед за звездами. Эвимелех, выслушавший Гасана и простивший все зло, которое тот ему причинил, принял Гасана как брата. И они, теперь уже втроем, снова принялись шагать – вперед, туда, где нуждались в их помощи и совете, туда, куда влекло их неуемное, испытавшее горе сердце.

Не знали они и о том, как страшно тоскует Соломон в своем полном любви и сладострастья дворце. Как одиноко стало ему без мудрого старца, которого он сам прогнал, ослепленный гневом. Долго он глядел на пустые свитки папируса, оставленные Офиром, пытаясь разгадать: что таится в них? А потом он взялся писать, и стихи, как слезы, полились из его глаз, и сердца, и души. Он пел о любви, о сбывшемся и несбывшемся счастье, о видимом и незримом в сути человеческой. Ему стало казаться, что он живет только, когда пишет, когда слагает свою – одновременно и пышно-праздничную, и торжественно-траурную – Песнь Песней. И много дней подряд он добавлял в нее слова, менял их порядок и снова возвращал на прежнее место. На короткие мгновенья покой возвращался в его душу, ему казалось, что он может простить себе гибель Суламифь, ведь он возвращал ей жизнь – по-особому, в Песне: что значит мимолетный человеческий путь в сравнении с вечностью? Но потом ему снова казалось, что он недостаточно ярко и тепло, недостаточно точно и нежно описал Суламифь, ее красоту и способность дарить любовь и быть любимой. И наступала мука, тревога и тупая тоска по ушедшему и невозвратимому счастью. Он переписывал свою Песнь, рвал на куски свитки и собирал обрывки опять.

Не знал Нирит и не знали путешественники, не знал Соломон и не знала Руфь, чье сердце разорвалось от бешеного гнева, пожравшего ее самое, и остановилось навсегда, – и того, что в одном из домов Иерусалима растет девочка, как две капли воды похожая на Суламифь. Эту девочку когда-то спас Соломон: мать его вымолила свою дочь у бесплодной соперницы в Летнем дворце во время Судного часа.

Но явно или смутно чувствовали все: есть, есть любовь, которая живет вне времени, которая сопричастна вечности. Она открывается только тем, кто готов ее увидеть. Кому-то нужны долгие годы, долгие отношения, чтобы научиться любить сильно и трепетно. Кому-то бог дает талант любить – от рождения. Кто-то воплотит свою любовь в детях, кто-то – в творчестве. А кто-то, несчастный и убогий, так и не познает чуда – чуда любви…

Мощные каменные стены окружают великий и древний город Иерусалим. В лучах восходящего солнца возвышается он над бесплодной пустыней, будто опаленный им и сотканный из бело-розового каменного кружева. Пройдет немного времени, и раскаленный солнечный диск сделает ослепительно-белыми стены его домов, и тогда на них станет больно смотреть воспаленным от яркого солнца человеческим глазам. Но все это будет через несколько часов.

А пока раннее утро, и прекрасный город вместе со своими жителями еще только пробуждается от безмятежного ночного сна, с новыми силами встречая наступающий день. Внутри мощенных камнем узких улиц и переулков кипит и бурлит привычная утренняя жизнь. Передвигаются на мулах и ослах торговцы и ремесленники, спеша со своими товарами на многочисленные базары. На краю Иерусалима копошатся бедняки, отгоняя свой скот, ночевавший тут же, под дверью на земляном полу – возле плотно прилепившихся друг к другу небольших домов из необожженного кирпича или булыжника. Старшие женщины разводят огонь в очаге и выпекают на камнях хлеб для завтрака. Юные девушки, сами словно быстрые ручейки, со всех сторон спешат к родникам и колодцам за водой, неся на стройных плечах кожаные мехи. Некоторые держат на своих плечах и головах плетенные из виноградной лозы корзины с одеждой и душистым оливковым мылом – идут к ручью стирать.

Девочки постарше принялись за уборку в домах и дойку коз. Особенно тщательно надо убрать там, где ночью спали животные.

После завтрака, когда солнце станет еще выше, мужчины и мальчики отправятся на работу в мастерские и на пастбища пасти баранов и овец. Матери и дочери еще усерднее примутся за дела по дому, а также – за помол зерна в каменных жерновах. Младшие мальчики будут играть, одновременно присматривая за бродящими неподалеку козами и овцами, щиплющими скудную травку, а также за домашней птицей.