Нирит взял ключи. Он плакал. Зажав в своих ладонях руку Ноаха, он окропил ее своими слезами и попытался обнять отца. Тот не сопротивлялся, но был сдержан и неподвижен.

– Отец! Отец! – зарыдал Нирит. Ему было больно от того, что вот так, через страдания собственные и страдания отца, через смерть братьев он получил то, чего хотел. Как жестоко наказывает порой жизнь за нечестивые мысли, как смеется она над человеком.

Hoax отошел от дел. Нирит принялся заниматься мастерской. Забота о благополучии отца и продолжение его дела – отныне все это легло на плечи Нирита.

И оказалось, что многое ему по силам: и управляться с наемными работниками, и руководить процессом приготовления глины, и изобретать различные новинки, чтобы изделия нравились покупателям, и успевать, следуя за полетом фантазии, создавать неповторимые керамические шедевры. То, в чем раньше ему не доверяли, удавалось ему, как будто он всю жизнь занимался ведением дома, ремеслом и торговлей.

Теперь заказов у мастерской было еще больше, чем прежде. Время от времени, за трапезой, Нирит беседовал с отцом о том, что происходит в их жизни, как меняются и разнятся вкусы людей. Hoax постепенно приходил в себя. В конце концов он попросил у Нирита отвести ему помещение, где мог бы отдаваться своему таланту и работать для самого себя, согласуясь только с собственным вкусом и собственными предпочтениями.

Долго думал Эвимелех над словами Ницана. Или ему так казалось, что много времени прошло с тех пор, как вымолвили они последнее слово друг другу? Они сидели по-прежнему, спина к спине, как двуликое существо о двух головах: золотоволосая юность и седая старость встретились в застенках пышного царского дворца и погибали от плесени и смрада. Уже кашель поселился в пылкой груди юноши, уже лихорадочная дрожь возвещала старику о том, что теперь никогда не оправится он от внутренних язв, закравшихся в его и без того ослабленное тело из недр студеного камня.

Жестоки были речи Ницана. Но еще более жестоким было понимание, пришедшее к Эвимелеху: даже великая жертва не сделает его свободным. Что будет, если он, Эвимелех, откажется от того, во что верил: в любовь, в верность, в искренность в отношениях между любящими людьми? Что будет, если Ницан откажется от своей правды, от той жизни, которая давала ему возможность почувствовать свою избранность, наполняла каждый день особым значением? А будет вот что – пустота и разрушение. Будет предательство – прежде всего в отношении самого себя, а потом и в отношении тех, кто шел с тобой рука об руку и делил с тобой свои переживания, тайные надежды и сокровенные мечты.

– Нет, Ницан, – прервал он долгое молчание. – Я не отрежу свою ногу. И не перегрызу ее. Но не потому, что мне не хватит на это духу. А потому, что сделано это будет ради призрака свободы. Помнишь, много лет назад ты говорил о том, что за человеком всегда остается последний выбор. Сохранить свою шкуру и остаться трусливым животным или любой ценой одержать внутреннюю победу и выдержать внутренний суд – суд совести. И здесь, как на Суде Соломона, есть третья сторона, вынуждающая делать страшный выбор, но ты слушаешь внутренний голос и повинуешься только ему. Вот почему мне не стоило идти к Соломону: я ждал, что он возьмет на себя мои нравственные муки и сомнения, а он отказался. И вот почему мне стоило явиться на этот Суд: теперь я понял, что, по каким бы соображениям ни действовал Соломон, он подарил мне мудрость и бесценный опыт. Теперь бы я не стал ему рассказывать о своей любви, как глупый мальчишка, хватающийся за подол матери в ожидании беспрекословной помощи в спасении любимой игрушки.

Выслушав слова Эвимелеха, Ницан, как ни трудно это было ему, поднялся с пола и, шатаясь на ослабевших ногах, обнял юношу. На глазах его появились слезы:

– Сын мой, – дрожащим голосом заговорил он, – я боялся того, что ты мне скажешь. Я боялся и одновременно надеялся, что ты не поймешь меня, и по слабости своей хотел дать тебе уйти от сильных потрясений. Был бы ты слаб сердцем, ты бы смог покинуть тюрьму, снова стать свободным – ходить, куда пожелаешь, делать, что захочешь. Твоя возможная ложь и заступничество братьев могли бы в конечном итоге вывести тебя отсюда. Но теперь я вижу, что большие испытания ждут тебя. Человек, в голове которого рождаются такие мысли, не может жить как все и заглушать голос совести и разума, – он прильнул головой к груди Эвимелеха. – Благодарю тебя, сын мой, за то, что ты подарил мне эти минуты. Они вселяют в меня надежду на то, что истина бессмертна в мире прелюбодеяния и разврата, пустозвонства и алчности.

Затем Ницан медленно осел, поддерживаемый за плечи руками Эвимелеха. Юноша хотел было что-то сказать, слезы душили его. Но тут заскрипела железная дверь, застучали засовы, и в темницу вошел стражник:

– Я пришел за тобой, пастух Эвимелех, сын Иакова!

Видя замешательство заключенного, стражник оттолкнул Эвимелеха от старика и оттеснил юношу к выходу.

– Поторапливайся, тебя ждут, – грубо и зло сказал он.

Запнувшись о камень, еле передвигая затекшие ноги, Эвимелех чуть не упал. Но нагибая голову, чтобы не стукнуться о черный дверной проем, он успел краем глаза заметить, как упал на колени Ницан, как повалилось на бок его тело. С болью подумал Эвимелех, что ничем не может помочь он своему духовному наставнику, что разлучают их в такой важный для обоих момент… Пройдя через длинный коридор, подталкиваемый стражником, Эвимелех оказался на улице. Яркое солнце ослепило глаза, и невольно Эвимелех поднял руку, чтобы защититься от беспощадного света. Какое-то время они шли по выжженной дорожке мимо мусорных куч, поросших пахучим иссопом и чахлой рутой. А затем снова вошли в каменный переход, пока не достигли просторной и на диво прохладной комнаты, в которой была видна еще одна дверь, задрапированная ковром: вероятно, еще один выход, чтобы при случае помещение можно было покинуть с другой стороны. С этого же края был помещен удобный диван. Рядом стояла высокая медная ваза в виде лилии, а в ней заманчиво красовались фрукты: кисть белого винограда, спелый гранат, финикийская слива. На небольшом столике поодаль помещались письменные принадлежности – чернильница и папирус, привозимый слугами Соломона из Египта в целях наладить быстрое делопроизводство. Наверное, здесь было место судебного писаря. А кто же должен выйти из-за ковра, украшенного роскошным царским вензелем? Кто займет удобное ложе и будет дразнить продрогшего и голодного, раздавленного позором узника – сладкими яствами и своим сытым добродушием? Какой-нибудь высокопоставленный вельможа-чиновник?

Эвимелех продолжал стоять в ожидании, ноги его подгибались, голова кружилась. Удивительно, подумал он, как быстро происходят разрушительные метаморфозы в человеческом теле, еще недавно таком сильном и всемогущем, а теперь, после пребывания десятка часов в невообразимой прогорклой сырости, – слабом и хилом.

Внезапно ковровая драпировка на двери зашевелилась, и в комнату вошли люди: два пышно и броско одетых воина. Золотые головные уборы, позолоченные сандалии и белоснежные короткие одеяния подчеркивали красивые мускулистые тела стражников. Не успел Эвимелех облечь свои предположения в слова: кто же перед ним? – как в комнату вошел и плавно опустился на приготовленное для него ложе сам Соломон.

Соломон не стал говорить сразу и писаря не призвал, чтобы тот записал и достоверно передал папирусу происходящий здесь разговор. Разглядывая стоящего перед ним узника, царь медлил. Он ждал, что будет делать преступник (а то, что перед ним стоял преступник, Соломон не сомневался – иначе, как бы он попал сюда?), вдруг раскаяние и отчаяние заставят его молить пощады и признаться в содеянном грехе? Но узник был молчалив и неподвижен. Его лицо, с изумлением и следами непонятного государю смущения, показалось Соломону знакомым. Но он не мог вспомнить, где он уже видел и эту высокую фигуру, и этот подбородок, поднятый слишком, неподобающе высоко в данной ситуации.