– Это она благословила наше счастье, Суламифь…

– Да, да, я знаю, любимый…

Соломон увидел, что она снова ускользает от него, что пережитые потрясения отвратили ее от реального мира. И даже он, Соломон, не в силах вернуть ее, пока она сама не пожелает этого. От бессилья он стал отчаянно целовать ее всю: руки, шею, лицо, лоб…

– Очнись, Суламифь! Явись ко мне, дочь Иакова и Минухи! Прости мне мою ложь! Прости за Эвимелеха! Взгляни с вершин, на которые тебя зовет твоя мать! Устреми твой взгляд в логово льва, пройди прозрачной тенью по тропам черной пантеры, по холмам и равнинам Израиля, где мирт, и нард, и ладан. Разве не прекрасен мой мир? Разве не великолепен твой мир? Одним лишь взглядом ты пленила мое сердце. Ты моя сестра и невеста. Ты достойна лечь там, где мать моя зачала меня в священном любовном трепете. Ты сохранила для меня свой заповедный сад, свой сокровенный родник. Проснись же, пусть текут благовония в наши души, мед и молоко – в уста, вино – в горячие тела… Здесь – наш мир!

– Приди ко мне в мой сад, любимый, выпей меня, – словно эхо отозвалась Суламифь. – Сплю, а мне не спится. Мой милый зовет меня: «Ночная роса на моем наряде. Выйди, согрей мои уста своими поцелуями». Уже разделась я, уже омыла лицо и груди свои, освежила тонкие руки и стройные ноги. Неужели снова одеваться и выходить? Быстро накинула я тонкое одеяло, чтобы братья мои не услыхали, и выбежала туда, где ждал меня любимый. Но его уже не было за дверями моими. Испугалась я, заметалась – вдруг ушел мой милый? А он не дождался, не догадался о моем желании. Не видел, как мирра капала с моих пальцев прямо на пол, на засов, на траву. Но стражники подкараулили меня, черная женщина увезла мое измученное тело и привязала его к прочному кресту, чтобы все видели мой позор, чтобы не сохранила я для любимого моего чистоту садов моих. И не мирра капала в огонь, а кровь… А любимый-то мой оказался царем. И любовь его так сильна, что готова убивать… И лгать…

Суламифь умолкла, а Соломон сидел и плакал. Потом она снова заговорила:

– Братья мои знали, как красива я. Была бы я подобна одной из юных кобылиц, пасущихся на пастбищах близ прекраснокудрой Иордан, они одели бы на меня серебряную уздечку и скрыли от глаз людских. Была бы я ручьем, заковали бы меня в золото и спрятали под землей. А меня, как слабый цветок, высадили рядом с виноградной лозой. Там и сорвал меня мой любимый изящной, как ветвь оливы, рукой. Возьми меня, милый, сокрой среди цветущего миндаля. Пусть только ты, да ветер, да небо, да солнце навещают меня…

Суламифь замолчала, закрыла глаза. Она устала. Соломон тоже молчал, свесив голову на грудь. Вдруг Суламифь вздрогнула, открыла глаза и оторвала голову от постели. Мгновение спустя в комнату вошел человек. Он обошел Соломона, присел на колени рядом с постелью умирающей и стал пристально глядеть в ее лицо. И без того бледный, царь стал еще бледнее. Перед ним был Эвимелех, преклонивший голову у тела Суламифь.

Как только к Эвимелеху вернулась способность ходить, он стал разыскивать Суламифь. От Нейхеми, подкупив ее сладкими речами и звонкими монетами (последними деньгами, что были у его новых друзей), он узнал, где находится его возлюбленная, и поспешил к ней. Ирония судьбы поразила Эвимелеха: его Суламифь оказалась в руках всесильного и мудрого Соломона, некогда не пожелавшего соединить влюбленных. «Словно государь прозорливо и дальновидно берег Суламифь для себя», – невольно и язвительно подумалось Эвимелеху. Ему удалось проникнуть в дом, устроенный государем для Суламифь, но возлюбленной он там не нашел. Потому что именно в этот день она отправилась к братьям. Когда же Эвимелех узнал о трагедии, которая произошла на Храмовой горе, Суламифь уже находилась во дворце Соломона. Под видом лекаря ему удалось проникнуть и сюда.

– Здравствуй, моя милая Суламифь! Я живой! Я останусь, если ты пожелаешь, и уйду, если ты этого захочешь. Я знаю, ты любишь этого человека – Шломо или Соломона, неважно. Если ты отдала ему свое сердце, значит, он этого заслуживает. Прими меня как брата, как друга. Вернись к нам, в наш мир. Все дурное забудется, только хорошее останется в нашей жизни. Я буду охранять тебя, как невидимый ангел. Ни слова упрека не услышишь от меня, ни капельки боли не причиню я тебе. Вернись, Суламифь!

Соломон оторопел и продолжал молчать. Он не вызвал стражников и не приказал взять под конвой Эвимелеха.

– Здравствуй, Офир! Говори со мной!

– Приветствую тебя, мой царь! О чем бы ты хотел со мной говорить?

– Спроси меня о здоровье моей невесты. Спроси меня, как почивала она в прохладе своей комнаты. Спроси меня, что ела она и чем запивала спелые фрукты и изысканные сладости.

– Увы, Соломон. Любимая твоя далеко. Ее уже нет с нами.

– Ты ошибаешься, Офир. Сегодня она подарила мне великолепную ночь любви. У нас будет дитя, мы назовем его…

– Остановись, Соломон! Суламифь больше нет с нами… – перебил Офир государя.

– Как смеешь ты говорить мне это! Мне – всемогущему владыке земли Израилевой? – Соломон схватил нож для фруктов и вонзил его прямо в сердце Офира. Кровь, яркая, как сок граната – так подумалось ему в это мгновение, – брызнула в лицо Соломона…

– Проснись, государь! – Эвимелех звал Соломона, который все никак не мог вырваться из зловещих сетей очаровавшего его сна. – Проснись!

Голова Соломона лежала рядом с головой Суламифь: силы покинули его прямо здесь, у ложа возлюбленной. Не было сил кричать и звать, чтобы арестовали Эвимелеха. Не находилось причин ненавидеть этого пастуха, с которым жизнь уже (в который раз?) свела его. Способность гневаться и желание властвовать – растворились в стремлении спасти Суламифь. Суламифь… Как она? Соломон устремил взгляд на возлюбленную. Он смотрел на нее сквозь мешающую видеть завесу слез.

Окно в комнату было открыто. Свечи и звезды уже погасли. Птицы радостно приветствовали новый день, солнце зажигало новые огни – раскрывались цветы, гладко и шумными брызгами переливались бассейны и фонтаны дворцового сада. Ветер заглядывал в комнату, на эту ночь ставшую пристанищем трех столь различных по своей сути человек. Двое мужчин, разные по положению и возрасту, разные в своем мировосприятии и по отношению к жизни, – сошлись у ложа маленькой хрупкой женщины…

Соломон встряхнул ресницами, и слезы пролились из его глаз на руку Суламифь. Она была неподвижна. Царь взглянул на Эвимелеха. Эвимелех был тих и бледен.

Суламифь умерла. Покачиваясь и держась за стены, Соломон медленно вышел из комнаты. Эвимелех остался. Он прощался с этой земной Суламифь. Как и она, он верил, что физическая кончина – это лишь начало иной жизни. Теперь Эвимелех больше не потеряет Суламифь. Теперь она во всем – она в этом небе, в листьях миндаля и лепестках роз, которые так любила. Когда он будет пить из ручья – она будет улыбаться ему из таинственных недр каждой капли. Когда он будет трапезничать – и она будет незримо присутствовать рядом и подливать в его сосуд вина. Она жива, пока он помнит о ней. Но и этого казалось мало. Что будет, когда и он, Эвимелех, покинет мир земной? Он восславит Суламифь в веках: он создаст великую песню о ней и ее хрупкой, но верной душе. Он создаст песню о большой любви. Будет ли в ней место ему – безродному пастуху? Какая разница – лишь бы она, Суламифь, жила… А потом он отправится путешествовать. С Ницаном или – один. И везде и каждому, кто пожелает слушать, будет рассказывать о любви простой девушки и пастуха, о любви великого царя и бедной селянки. И пусть люди знают, как крепка бывает любовь, как ослепительно и до боли ярко освещает она путь человеческий. Как равны перед ней – и бедные и богатые… И пусть люди верят, что нет смрадной старости и разлагающего тело и душу умирания там, где люди верят в чудо любви. Там, где нет места пренебрежению и бессмысленному упрямству, насмешкам и злобе… Так жили Иаков и Минуха, так могли бы жить Эвимелех и Суламифь…